Виду не подал Василий Иванович, как напряглось все в нем, когда Нюська выложила эту новость. Ну и денек выдался! Еще не успел прийти в себя после того, как Авдотью увидел, — потребовал к себе Зигель и тоном приказа сказал, что уже с завтрашнего дня основная обязанность пана Шапочника — сбор продовольствия для потребностей Великой Германии и ее вермахта; пану Шапочнику надлежит лично сопровождать специальную команду, выделенную для сбора продовольствия; взять с собой несколько полицейских и уже этой ночью начать объезд деревень; чтобы с рассветом быть в первой из них, выехать ночью.
— Дозвольте узнать, что и сколько брать в каждой деревне? — попытался хоть что-то прояснить Василий Иванович.
Фон Зигель пронзительно посмотрел на него, словно попытался прочесть невысказанное, и ответил бесцветным голосом:
— У старшего специальной команды есть и список деревень, и инструкция, где все сказано.
Теперь Василий Иванович понял главное, о чем не захотел сказать Зигель: не только еще раз обобрать деревни, но и жестоко покарать кого-то — вот для чего едет специальная команда. Зачем полицейских и его подключили к ней? Во время этой карательной акции они будут, возможно, только в оцеплении или даже просто наблюдателями. Чтобы задубели у них нервы и, если она еще есть, окончательно притупилась самая обыкновенная человеческая жалость; чтобы потом можно было, в душе посмеиваясь, сказать этим полицейским и ему, Василию Ивановичу: «Хотя и не вы были самыми активными участниками ТОЙ карательной акции, но ведь вы участвовали в ней? Советы не прощают подобного. А мы полностью доверяем. Настолько доверяем, что ЭТУ операцию поручаем вам».
Короче говоря, к тому фашисты дело ведут, чтобы получилось как в пословице: коготок увяз — всей птичке пропасть.
Как белый свет, бесконечно стар этот прием. Издавна им пользовались уголовники, чтобы накрепко привязать к себе сообщника. Кровью привязать.
Разгадал Василий Иванович тайную мысль Зигеля, но в ответ только и пробормотал:
— Слушаюсь, господин комендант…
Вернувшись в кабинет, лишь о том и думал, как бы уклониться от возложенного на него. Сказаться больным? Пришлют Трахтенберга или кого другого и мигом на чистую воду выведут. А случится такое — говори спасибо, если только из начальников с треском выгонят. Скорее же всего…
Ничего не смог придумать Василий Иванович, с головной болью пришел домой, надеясь хоть здесь отдохнуть от черных дум, терзавших весь день, а тут Нюська возьми и выскажись! И вот перед ним возникла еще одна задача, которую нужно тоже решать как можно быстрее, и только правильно.
Прежде всего, кто искал с ним встречи? Связной от Николая Павловича? Очень даже возможно: ведь он, Василий Иванович, никого не предупредив, сменил и должность, и место жительства. Вот и пришлось его разыскивать. Однако, если так, почему тот человек сунулся к Нюське? Считает ее любовницей? Это нисколько его не оправдывает: не каждая даже хорошая жена знает, что поручается или доверяется ее мужу. Вот и выходит, тот человек допустил грубую промашку…
Постой, постой, а почему ты все время цепляешься за связного от Николая Павловича? Разве какой- нибудь враг не может подослать провокатора?
— Повтори как можно точнее, как вы встретились и что он тебе сказал, — попросил Василий Иванович, постаравшись скрыть от Нюськи свою тревогу.
Однако не удалось ему это. Нюська участливо и пытливо глянула на него, немного подумала и начала:
— Ей-богу, ни разу не встречала его!.. Такой он… Со всех сторон неприметный!.. Подошел, глазками по сторонам стреляет и шепчет мне: «Передай своему, что мне встретиться с ним во как надо». — И она ребром ладони провела по горлу.
— А дальше?
— Ничегошеньки. Сказал и ушел… Нет, вру: еще велел, чтобы ты один по улице гулял, а он сам к тебе подойдет. Я ему вслед глядела, так он ничего, нормально шел.
И тогда Василий Иванович задал вопрос, который сейчас волновал его больше всего:
— Меня-то он как назвал? — И добавил, чтобы хоть немного замаскировать главное: — По имени или фамилии?
Нюська ответила убежденно:
— Нет, он просто сказал: «Передай своему…»
Хоть за это спасибо…
— Авдотья здесь. В подвал брошена, — сказал он, чтобы сменить тему разговора. — Ходила по деревням, народ в партизаны звала. В открытую все это орала.
— Вот уж дура так дура! — негодующе всплеснула руками Нюська. — Ты-то с ней разговаривал? Чем оправдывается?
— В ней жизнь чуть теплится, а ты…
Почему-то только после этих слов Нюська вдруг поняла, в какую беду попала Авдотья. Сразу исчезло негодование, сразу вместо него народилась самая обыкновенная бабья жалость, под воздействием которой порой и невероятно глупое свершается. Вот и сейчас, будь ее, Нюськи, воля, она немедленно бросилась бы к Авдотье, обняла бы, прикрыла бы своим телом. Но Нюська только прошептала:
— Неужто нельзя ей помочь?
Василий Иванович пожал плечами.
Разговор оборвался. Нюська тихонько всхлипывала, жалеючи и Авдотью, и всех прочих страдальцев, и саму себя, жизнь у которой почему-то идет так кособоко. А Василий Иванович курил одну цигарку за другой и все думал, думал. Об Авдотье — может быть, если основательно еще покумекать, найдется для нее спасительная лазейка? О том, кого и за что фашисты намерены покарать, и нельзя ли тех, над кем беда нависла, хотя бы предупредить? Наконец, и о самом себе, о том, что все складывается у него — хуже не придумаешь, из огня да в полымя его все время бросает! Даже подумалось, что на фронте легче было. И решал за тебя кто-то из старших. И только самая обыкновенная смерть подстерегала тебя там. А здесь на хитрющие козни на каждом шагу натыкаешься.
Едва скорый рассвет тронул окно серой краской, явился Генка и доложил:
— Все в сборе, пан начальник!
На ремне, которым Генка перетянулся поверх пиджака, у него висели четыре немецкие гранаты с длинными деревянными ручками; кроме пистолета, сегодня был еще и автомат — вороненый, без единой щербинки и даже царапинки.
— Иди, я сейчас, — невольно заторопился, даже засуетился Василий Иванович: вот оно, неотвратимое…
Нюська молча смотрела на то, как он надевал пиджак, как хлопал руками по карманам, проверяя, там ли все то, чему быть надлежало. Потом он понял, что просто обязан сейчас сказать Нюське что-то ласковое, успокаивающее. И пробормотал:
— Ты… Знаешь, не думай, ложись спать, и все…
Две машины с солдатами выделил фон Зигель, а в третьей — головной — ехали полицейские. Восемь человек. Василий Иванович — рядом с шофером, хмуро глядевшим только перед собой. А дорога знай себе неспешно раскручивалась и раскручивалась под колесами машины. Василий Иванович как-то машинально, словно они были на втором и даже третьем плане, видел и ели, замахивавшиеся своими мохнатыми лапами на машину, и просветленные березовые рощицы, будто зазывающие искупаться в росной траве. Он словно проснулся лишь тогда, когда по обе стороны дороги зачернели пепелища — все, что осталось от Слепышей. Он отчетливо видел и единственный подсолнух, осмелившийся приподняться над бурьяном и крапивой, и забытое кем-то старое ведро, уже тронутое ржавчиной.
Невольно полезло в голову, что вот здесь, на этом истрескавшемся от времени бревне, они с дедом Евдокимом не раз сиживали не столько разговаривая, сколько думая о жизни. А на этой черной от копоти печи, бывало, спал он, Василий Иванович…
Выехали за околицу — Василий Иванович нарочно перевел глаза на руки шофера. Они судорожно вцепились в баранку. Недавно шоферит или боится въезжать в лес, который вот-вот расступится перед машинами, чтобы потом сразу же окружить их угрожающе черной молчаливой стеной?
