стало немым, как маска, только губы продолжали жить своей нервной, стремительной жизнью.
— Осторожно! — запоздало бросил Иоан Аркадьевич. Рассеянно целуя детей, стал пробираться в Залу. — Упс! — остановился, схватив за руку хромую Зою, всю в пятнах шоколада. — Сегодня же двадцать… двадцать седьмое! День рождения Зои, Зоиньки нашей, Зоиньки-Заиньки…
— Да уж помним! — усмехнулись в Зале.
Иоан Аркадьевич еще раз посмотрел на бледное лицо Арахны; а Зоя уже буксировала его за край пальто в Залу.
«С днем рожденья тебя! С днем рожденья тебя!» — пели строгими голосами жены под скрипку Алконоста.
Потом Иоан Аркадьевич поднимает ноги, его вынимают из джинсов, а джинсы вытряхивают.
Падает пара мелких мусорного вида купюр.
— Дань сегодня плохо собиралась, — смотрит в пол Иоан Аркадьевич.
Становится тихо, и слышно, как в ванной всхлипывает Арахна.
— Сестра, пойди, успокой сестру, — смотрит на Фариду Старшая Жена (Фарида уходит). — За воду и газ бы… Все сроки прошли.
Успокоить Арахну не получилось. Ни Фариде, ни Зухре — наверное, никто из них особенно и не пытался. Жены громко отказывались от принесенных Арахной «вонючих» денег. Требовали чистосердечного признания, где она их взяла, и клятвы не притаскивать больше. Ну, разве что за воду и Алконосту за музыкалку заплатить. И спички вот-вот кончатся. И всё. Она поняла? Благодетельница нашлась! И чтобы не уходила из дому! Она не знает, как сегодня все волновались. Софья Олеговна, сестра, правда, вам было сегодня с сердцем плохо? А она кормящая. Так что если уходить, только куда-то поблизости. И не дольше часа, чтобы с балкона можно было позвать, клянешься? Клянись именем Иоана Аркадьевича!
Сам Иоан Аркадьевич сидел с Толиком и Алконостом в спальной, смотрел на концентрические пятна на потолке и рисовал углем и сангиной своих уродов.
— Ха-ха-ха! — Толик рассматривал рисунки и прыскал в кулачок.
Ночью на очередь к Иоану Аркадьевичу была Марта Некрасовна, массажист-астролог; сменяла ее Гуля Большая. Было слышно, как они спорят над спящим мужем.
— Кончай шептаться, сестры, — стыдила их из Залы Первая Жена.
Любопытство требовало от Первой Жены подняться и взглянуть, что у них там за женские неприятности.
Но она боялась разбудить Арахну, которая заснула рядом и вздрагивала от сложных, нерадостных снов, которые свинцовыми колесницами прокатывались у ее изголовья.
— Стары вэ-эщ пакупаим! Стары падушька-обывь пакупаим! Стары тарелька-пасуда пакупаим!
Старьевщики бродили внизу, в уже наступившем марте, похожем на позднюю осень. Сибирские ветры продолжали хозяйничать в городе, запрыгивали через форточку к Иоану Аркадьевичу, облапливая не хуже старьевщиков разбросанный скарб.
— А-а! — стонал по ночам Иоан Аркадьевич.
Марта Некрасовна просыпалась, слушала, утром составляла неблагоприятный гороскоп.
Иоан Аркадьевич возвращался продрогший, забито-ласковый, джинсы его трясли напрасно — падали только три-четыре скомканные, похожие на палые листья пятидесятки и разлеталась бисером мелочь. Дети ползали по желтому в ромбик линолеуму, собирая ее в специальную кучку.
Незаметно стали жить на деньги, приносимые время от времени Арахной.
Сначала их бросали на пол и осторожно топтали, иногда как бы игнорировали, швырнув на несколько дней пылиться на подоконнике, рядом со сгнившим ростком хурмы. Потом пачки Арахны начинали сами собой съеживаться и исчезать.
Беспокоила Софья Олеговна — повадилась изрекать что-то непонятное.
— Это по-армянски, — поясняла она недоуменным лицам, — Я хочу, чтобы Анечка овладела языком своих предков.
— Но ты же не ей говоришь, а нам, — замечала, раскатывая серое тесто, Зулейха.
— Создаю ребенку языковое окружение! — обижалась Софья Олеговна. — Я-то методику изучала, всю жизнь учительницей прожила… Три года методистом!
— А я тож к Методистам ходила, — сообщала Фарида, проводив Софью Олеговну снисходительным взглядом. — А потом поняла, учение у них неверное, Писание по-американски переверчивают, обедом не кормят… А про звезду-полынь говорят: еще не падала, подожди. Ушла от них в нормальную церковь, подобру-поздорову.
— Да не по-армянски она говорит, я жила у армян в Самарканде, — отвечала ей Гуля Большая. — Просто слова придумывает, чтобы все слушали ее, болтунку.
И стала говорить с детьми по-узбекски.
Происходили и другие чудные вещи. Фарида, например, вдруг сообщила, что ночью к ней прискакали четыре всадника Апокалипсиса и уломали съесть книгу:
— А та книг была такая вскусная, а такая объедения, а так я наелась, потом всю ночь ничего есть не хотела!
После съеденной книги Фарида снова испытала позыв к проповеди; отрыла брошюрки, с которыми когда-то звонила к Иоану Аркадьевичу с вопросом: Что Правит Нашим Миром… Стала читать их поскучневшим детям.
— Ты бы, сестра, лучше им «Айболита» почитала.
— «Айболит» — книга греховная! — мотала головой Фарида.
Она исхудала, стала совсем плоской, одни скулы.
— А меня голубь кормит, — вдохновенно отказывалась она от миски с ужином.
— И меня, — добавляла Софья Олеговна, — меня тоже кормит, правда, Фаридочка?
Голубя в квартире не встречали.
— Стары вэ-эщ пакупа-им! Стары падушька-обывь-тарелька пакупа-им! — кричал снизу старьевщик, топча сапогами лужу перед подъездом.
В один из дней Алконост тайно вынес ему из квартиры скрипку, протянул и стал смотреть, что будет дальше.
Старьевщик заинтересовался футляром: нет ли поломки? Потом придирчиво достал скрипку.
— Играет? Энды курамз, — сказал сам себе старьевщик.
И заиграл. Что-то тихое и больное.
— Во дает, — усмехнулся Алконост, глядя, как скрипка оживает под огромными хозяйственными пальцами старьевщика.
— Стары вэ-эщ пакупаим! — запел старьевщик и заиграл, точно отмахиваясь смычком от дождя.
Потом отсчитал Алконосту несколько золотых, помутневших от старости монет и заковылял дальше сквозь лужи вместе со своей тележкой, наигрывая.
IV
Снова квартиру сдавило безденежье, привычное и невыносимое. Пришлось сказать Арахне:
— Можешь идти… Если так уж хочешь.
Плащик Арахны уже не убирали, и он висел в обнимку с детскими курточками на гвозде.
— Только недолго, — предупреждали ее голоса. — Часа хватит? Я уже волнуюсь. Час и пятнадцать
