— Вот дурдом-то! — поморщилась бактрийская принцесса.
— А по-моему, супер, — отозвался паж в тюрбане с женской брошкой, — только очень потом воняет и нафталином. Да, Учитель? — повернулся к бактрийцу, одетому Котом в сапогах (несоответствие костюма обнаружилось в самый последний момент).
Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции. Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.
К пропускному пункту подошли четверо в американской форме и предъявили пропуск: «Квартет американской военно-культурной общины им. Г. Трумэна».
— А где ваши инструменты? — спросили из пункта.
— А ми тока танцуем, — застенчиво улыбнулся квартет, — работка такая…
Четверку пропустили.
— Бактрийцы! Бактрийцы! — на Триярского летел тамада Марварид Бештиинов («узнает — не узнает?»), — ну, где вы пропадаете?.. А еще прокурорская самодеятельность! Вы же у нас в начале программы.
Не узнал. Впрочем, теле-тамада уже никого не узнавал, а только кричал и каждую минуту причесывался.
«Бактрийцы» потащились за Бештииновым; оркестр звучал ближе, предвещая сцену.
— Что-то я нервничаю перед этим выступлением, — шепнула бактрийская царевна Коту в Сапогах.
— Марварид-эфенди, — Триярский пытался изменить голос, — а что… заговорщиков уже привезли?
— Э! Дались всем эти заговорщики-мамаворщики… Вон стоят, репетируют.
Сбоку топтались какие-то небритые типы в желтых хитонах и высоких, как новогодние пики, колпаках. Лица у них были серые, губы шевелились, в руках тряслись какие-то листочки с отпечатанным через копирку текстом.
— Не убегут? — спросил Триярский.
— Э! Куда? Только-только репетировать начали.
Оркестр запнулся. Тишина, закулисное бу-бу.
Зашаркали аплодисменты.
В зал, подставляя улыбку под встрепенувшиеся фотокамеры, входил Серый Дурбек.
Прямо перед сценой «бактрийцев» обыскали снова; Триярский, у которого в кошачьих ботфортах лежал пистолет, взмок. Обошлось.
— Послушайте, а что петь-то будем? — прошептал Акчура.
— Я могу «Хэппи бездэй», — вызвался Эль.
— Очень бактрийская песенка, — фыркнула Аллунчик.
— Тихо, — скомандовал Триярский. — Выкрикивайте абракадабру, прыгайте… Главное, отвлеките внимание. Я должен разведать, здесь Якуб или нет. Никаких возражений.
И растворился за какой-то кулисой.
— Встать! Суд идет.
Голос был все того же Марварида Бештиинова, успевшего переодеться в судейское платье. На нем была мантия, которую привез из Кембриджа сын Бештиинова, тамошний выпускник; перед носом судьи болталась кисточка квадратной шапки из того же комплекта.
Зал, как показалось Бештиинову, вставал медленно. «Иностранцы не понимают» — вспотел Бештиинов, и повторил на недавно освоенном английском:
— Stand up! Court must go on!
Поднимаются, поднимаются… отлегло. Бештиинов вытер пот краем мантии.
Народика в зале не так, чтоб густо. Четверть присутствующих была охраной Областного Правителя, с лицами, вытянутыми, как перископы подводных лодок. Кроме заботы о безопасности, «перископы» слаженно аплодировали, фотогенично изображали массы и вообще — будь воля Бештиинова, только их бы и пригласил…
А вот сидит и улыбается дипкорпус, то есть, уже встает, но со своей загадочной улыбкой все никак расстаться не может. Бештиинов тоже послал им, на всякий случай, улыбку. Может, оценят, пригласят на какое-нибудь неофициальное виски: «Сэр Бештиинов, вам со льдом?» Со льдом, шайтаны, со льдом…
За дипкорпусом окопалась оппозиция. Три партии: «Свобода», «Равенство», «Братство»; между собой, естественно, на ножах. То либералы из «Свободы» побьют коммунистов из «Равенства», то исламисты из «Братства» настучат на тех и других. Вот кого из зала суда надо первыми удалить, если начнут нарушать сценарий, а они, конечно, начнут: куда денутся.
На остальных местах ерзала пресса, самый ненадежный элемент зала. Ее разглядывать вообще не хотелось: даже уважаемые люди, поседевшие и полысевшие на ниве заслуженной журналистской деятельности, были Бештииновым в душе совсем не уважаемы как завистники и тайные скорпионы.
Наконец, весь зал стоял и переминался с ноги на ногу.
— Вольно, — крикнул Бештиинов. И посмотрел наверх: как реакция?
Наверху, под гигантской копией гелиотида, на синем троне сидел сам Областной Правитель и курил свой любимый «Беломор». Кажется, доволен. Или не доволен. Доволен. Наклонился к Аполлонию, что-то ему на ухо поручает. Или не доволен?
Бештиинов зажмурился, как перед длинным тостом, и начал:
— Слушается дело…
Триярский прополз мимо очередного манекена с автоматом и уткнулся в лестницу.
— …дело о попытке государственного переворота… — растекался по внутренним радиоточкам Бештиинов.
Мимо проехала на роликах опаздывавшая вьетнамская самодеятельность, таща за собой контрабас.
Триярский полез наверх.
— …здравить присутствующее в зале международное сообщество и простых дуркентцев со всемирным Днем Толерантности!
«Ш-шшшшшш…» — заработали ладонями простые дуркентцы.
Серый Дурбек погасил окурок о бильярдную лысину Аполлония и спросил:
— А где мои преступники?
Спросил тихо, но Бештиинов услышал, и на всякий случай вспотел. Прервав рассказ об успехах толерантности, гаркнул:
— Подсудимых — в зал!
И, найдя на пульте перед собой кнопку «МЕРЗКАЯ ПЕСНЬ», с хрустом нажал.
Похожий на старую рыбу органист Евангелопулус вонзил свои бородатые пальцы в клавиатуру, засучил ногами.
Инструмент кашлянул кровяным сгустком… ля-минор… си-минор…
Из-за кулисы, выходили обвиняемые, покачивая колпаками.
— Земля, пригодная для смерти, — затянули колпаки, — Твой герб — лопата и кирка…
— Послушайте, послушайте, что они поют! — перекрикивал Бештиинов.
