до того. Мария… Хотела, наверное, быть Первой Леди Дуркента. Сказала, что читала мои романы и хочет от меня ребенка. Не хмурьтесь — она тоже облученная… Я не сказал «да». А теперь это «да» ей… и не нужно.
Триярский опустил пистолет.
— Ну, я пойду, — повторил Исав.
За стеклом скакала монголо-казахская самодеятельность. Ей выпало защищать подсудимых, делала она это с эпическим остервенением: объезжала их дозорами, угрожала Бештиинову колчаном с пластмассовыми стрелами, даже вытащила на аркане из-за кулис Эля; поплясав вокруг него, отпустила.
— Куда вы пойдете, Исав? Первый же пост вас узнает и… Черноризный хотел вас сегодня короновать, да? Возвращение блудного Демократа? Вы, господа, думали, он в белых тапочках, а он вот: в тех же белых ботинках… только чуть-чуть кровь, на левом, не забудьте протереть. Ага, вот тут. Что же вы теперь от этой власти уходите?
— Власть — это одиночество, — сказал Исав, глядя на стекло.
— А в этом, в том убежище, шесть лет — это было не одиночество?
— Это было… Есть в арабском такое изречение…
— Вы знаете арабский?
— Мой отец был подпольным богословом.
— Что значит «день сомнения»? — спросил Триярский.
— Йауму-ш-шах? Это… это первый день уразы, когда из-за облачности невозможно увидеть молодой месяц… ну вот как сегодня. Такой день законники считали…
— Понятно, — Триярский чувствовал, что Исав начинает его раздражать, — идите. Последний вопрос: вы слышали от Черноризного о человеке по имени Якуб?
— Якуб… Издатель? Издатель Якуб… Сказал, что он в каком-то месте… название какое-то литературное.
— «Зойкина Квартира»?
— Да, наверное, Зойкина… Вы любите Булгакова?
— Идите вы с вашим Булгаковым, — не выдержал Триярский.
Исав поиграл пухлыми губами — словно проверял, не налипло к ним какого прощального слова. Вышел; ковролин проглотил удаляющиеся шаги.
Оставшись, Триярский поглядел на лицо раскинувшегося в кресле… Вспомнил, как боялся мертвых в начале своей работы. А сейчас? Тупое уныние. Где-то рядом, наверное, бродит маленькая милицейская душа, тормоша свою прежнюю жилплощадь, давай, мол, я замерзла снаружи. Интересно, на каком языке говорит душа с телом? Или у них разные языки, но они всю жизнь как-то договариваются? А смерть — не результат ли полного их непонимания. «Сколько смертей, Триярский…» Вспомнил, высунулся в коридор.
Красная секретарша, неподвижная, лампы дневного света.
Исав исчез. Зойкина квартира. Смертей. Сколько.
— …а теперь, дорогие дуркентцы и гости… — выкрикивал из радиоточки Бештиинов.
Чем веселей становилось на сцене, тем тревожнее в зале.
— Там, снаружи, уже эшафот подогнали, — сообщал своим соседям независимый журналист Унтиинов и чертил руками что-то квадратное и неотвратимое.
Уже успел выступить второй адвокат в виде трио скрипачей при еврейском клубе «Они все еще здесь». Бештиинов, дирижировавший уже неизвестно какой по номеру рюмкой, призывал зал к дисциплине и объявлял следующий номер:
— …и гости нашего города! Гвоздь сегодняшней программы — следственный эксперимент. Как вы уже узнали из судебного либретто, именно сегодня в этом превосходном, величественном Доме Толерантности должно было произойти…
Замолчал, сглотнув предполагаемую слезу.
— …кровавое покушение на присутствующего здесь…
Посмотрел наверх.
Присутствующий-здесь приподнялся.
Треть зала захлопала, кто-то даже закричал «браво». Остальные две трети передавали друг другу новости, непонятно каким образом проникшие под купол Дома Толерантности: в городе аресты… оцеплен Завод… Неожиданно и довольно гордо покинул зал посол Сан-Марино.
— ….для судебного эксперимента на сцену приглашаются… — взвыл Бештиинов.
— Как мне надоел этот дурак, — поморщился Серый Дурбек. — Давай, я его заодно тоже арестую, Аполлоний.
— Всех дураков не арестуешь, — вздохнул пресс-секретарь. — К его глупости мы уже привыкли… А к новому дураку придется привыкать заново.
Бештиинов, слышавший весь диалог, посерел… язык вдруг разбух и перестал умещаться во рту:
— Квартет американской военно-культурной общины имени Трумэна. Похлопаем!
Оркестр покачнулся, покачнулся — и загремел «Хэппи бездэй».
Зал зааплодировал. Похлопал дипкорпус, его поддержала оппозиция, а там и пресса внесла свою посильную шумовую лепту.
Четверка принялась кружиться, исступленно виляя бедрами. Затем синхронно сорвали с себя кители, оголив бройлерные торсы.
Зал распахнул рты.
— Это мужской стриптиз, — компетентно прошептал независимый журналист Унтиинов корреспондентке газеты «В Дуркенте все спокойно».
— Заткнись, сама вижу, — отвечала корреспондентка, мать пятерых детей.
Поиграв бугристыми животами, четверка приступила к галифе.
Дипкорпус заерзал, соображая, что полагается в таких случаях делать дипломату…
…скомканные галифе валялись на краю сцены. «Хэппи бездэй ту ю», — все быстрее насобачивал оркестр, вступил орган, понукаемый похожим на старую рыбу Евангелопулусом; выпуклая четверка творила что-то трансцендентно-акробатическое, то и дело застревая пальцами во вздутых плавках.
— Шайбу, шайбу! — не выдержала корреспондентка «В Дуркенте все спокойно», мать пятерых детей.
Нет, плавки остались на месте.
Внезапно танцоры схватили себя за щеки, потянули…
Лица сползли, как тряпки — в зал строго глянули таившиеся под ними маски.
Загремела стрельба — непонятно откуда.
Серый Дурбек поднялся.
Похлопал в ладоши.
И упал, истекая кровью. Стрельба исчезла.
— Суд удаляется на кофе-брэээээйк! — заорал Бештиинов, уползая на четвереньках.
Заклубилась паника. Кто нырнул под кресло, кто бросился спасать мертвого Дурбека, кто — строчить репортажи и донесения… Организованнее всего повела себя четверка — похватала манатки и, натягивая на ходу лица, провалилась на какой-то подставке под сцену.
…Около трона под огромным муляжом гелиотида лежал Серый Дурбек, похожий теперь на свою черно-белую фотографию из «Кто есть кто». Если не считать красных пятен, легко выводимых ретушью. Над оловянным лицом Областного Правителя склонились «перископы». Кто-то поднял руки Дурбека и аккуратно снял с них тонкие наручники.
Дом Толерантности был оцеплен, всю выплескивавшуюся толпу тут же арестовывали. Триярский видел, как утрамбовывали в «воронок» Бештиинова — тот выкрикивал какой-то тост и пытался со всеми чокнуться треснутой рюмкой. Скрипичное трио повторяло «осторожно, инструмент!» и долго выбирало подходящий «воронок». Понуро распределялся по машинам русский хор, которому так и не пришлось спеть
