забрызгал комнату солнцем.
На большом матрасе лежал мужчина. На нем был больничный спортивный костюм и волосатые носки.
Еще у него была длинная борода, отливавшая рыжим.
Не открывая глаз, мужчина провел рукой по матрасу.
Солнце дрожало на щеках, животе и носках.
На полу валялось одеяло.
«Где книга?» — сказал мужчина и открыл глаза.
Цветовые пятна хлынули в его зрачки, расталкивая друг друга, вытесняя и превращаясь в потолок, окно и занавески. В полку с огурцами и спинку железной кровати с кругляками. В пестрый матрас и спортивные штаны, протертые на коленях до марли.
Мужчина поднял голову и пошевелил носками из верблюжьей шерсти. Медленно поднялся, привыкая к пространству, и пошел к двери.
В соседней комнате за столом сидел лохматый белый старик.
«А, проснулся! Проснулся, внучок-говнючок? А я знаю, как тебя зовут, видишь. Ты — Яков, вот так. Другие имена тебе не подходят, я давно это заметил. А меня ты как звать помнишь?»
Мужчина на пороге медленно построгал бороду, потер ее между пальцами.
«Откуда у меня борода?»
Старик вдруг тоже уставился на бороду и засмеялся.
«Да, богатая борода, можно париков нарезать… А-ффф!»
Из смеющегося рта вылетела конструкция.
Старик поднял ее, подул и пристроил на место.
«Это не челюсть, это моя мучительница».
«…а тетка твоя Клавдия, ну, ты помнишь, принцесса цирка, всё пасть свою на дом разевала. Да, так вот она самая. Раззвонила всем, умер, говорит, наш кавказский долгожитель, добро пожаловать на похороны. А я это лежу и все слышу, только шелохнуться не могу, понимаешь? Ну, ты понимаешь. А она там соловушкой трещит, приходите, последний путь и всякую такую, извиняюсь, белиберду в телефон. Потому что дом уже в своем кармане чувствует. Так ей того мало, стала родне пыль пускать, позвала священников с трех, понимаешь, разных вер. И христианского, и мусульманского, и иудейского разом. Это же вообще… А она плачет, и говорит, раз покойник за свою долгую трудовую жизнь в трех верах побывал, пусть, говорит, они его в последний путь каждый своим макаром. Ну, для чего же ей это было, глупой, а? Ведь дура такая — троих священников за один присест, сама же себе и навредила. Понимаешь?»
Мужчина кивнул. Он уже успел умыться подгнившей водой из умывальника и отстричь бороду, засыпав волосами все пространство под зеркалом.
«Ну эти, церковники, тоже обиделись. У них же и костюмы разные, и всё. А циркачка им: ну раз так получилось, быстренько спойте, автобус ждет. И тут я уже не выдержал и голову поднял. Что, говорю, тут, а? Что, говорю, тут водой расплескались?»
«Водой?» — спросил мужчина, почесывая обстриженные щеки.
«Да, водой… Не знаю, почему про воду подумал. Показалось, что-то рядом в воду упало. Может, цветы какие упали, цветов много было, Клавдия уж расстаралась, ей, понимаешь, красоты еще сверх всего хотелось. Ну вот и дохотелось. Такая дурость началась, одни от меня пятятся, другие, наоборот, тискают меня, как подушку. А я сам еле на ногах стою. Вот тут Клавдия вся и проявилась. Как заревет, паровоз настоящий. Я, говорит, тут, да я вас, да откуда ж такие неподыхающие люди берутся… Гудит вся и руками вокруг себя работает. Вот посади ее на рельсу, пинка дай — точно, паровозом поскачет. Так и тронулась умом. Детей своих по подругам распихала, сама теперь у меня на крылечке обитает, зернышки клюет».
«Кто обитает?»
«Кто — Клавдия, о ком я тебе рассказываю? При всех накричала, что смерти теперь моей будет официально ждать, вот сидит и ждет. Я ее не гоню, пусть, на здоровье. Не веришь — поди ей хлеба снеси, она из моих рук есть отворачивается».
Он вышел во двор. Двор за время болезни весь наполнился жарой, покрылся листьями, виноградными усами, взлетающими и садящимися птицами.
На приступке сидела полная женщина и смотрела в голубые дали.
«Тетя Клава…»
«А, — обернулась женщина, — проснулся, странник?».
И запахнулась в халат, как будто ей было холодно.
«Я хлеба принес, тетя Клав, — сказал мужчина. — Вот».
«Вижу. Положи на стол, нечего мне тут тыканье своим хлебом. Я, между прочим, тут не задаром, я работаю. Я тут, видишь, детей отгоняю, чтоб по деревьям не рассаживались».
«Тетя Клава…»
«Ну что тебе?»
«Вы бы домой зашли».
«Сам туда заходи. Мне и здесь прекрасно. Раз сказала, что буду на этой приступочке смерти его ждать, так и сделаю. Вот так. Пока он точно не помрет и это через лабораторию не подтвердят».
Взяв со стола лепешку, стала быстро ее кусать.
«Тетя Клава, вы что, действительно ждете его смерти?»
«А что, по закону не положено?»
Мужчина пожал плечами.
«Я, Яшычка, все по закону делаю. Я закон своим сидением не нарушаю. Я после этих похорон, которые он в такое ха-ха-ха превратил, что перед людьми стыдно, клятву при всех дала. Я тогда во все эти смеющиеся хари свою клятву дала, и вот пусть все видят. Так и буду сидеть и ждать этого».
«Нехорошо…»
«Что ж нехорошего?»
«Ну трех этих пригласили, служителей».
«Вот заладили! Да не звала я их. По книжке телефонной всех обзванивала, может, номером ошиблась. Ну, а когда они появились со своими этими, я, конечно, — не выставлять же их за порог, пусть быстренько помолятся, раз пришли… А уж как я, Яша, старалась! Каких цветов купила, хоть бы кто мне за всю жизнь один такой букетик. Да я бы… я бы не то что за такие цветы — за одну от них оберточку растаяла. А могилку я ему на каком элитном кладбище достала, самое экологически чистое место нашла… Деревья! Птицы! Пальчики оближешь. Что еще человеку нужно?! Лежи себе и молчи. Так нет же! Хорошо еще утопленницу какую-то на свадебных машинах привезли, хоронить негде, потому что к свадьбе готовились, а получилось шиворот навыворот… Так я им сунула эту могилу, готовую, облизанную, букетов им науступала, ты бы слышал, как они мне благодарны были. Могут люди добро ценить. Так что иди, Яшычка, буду я здесь сидеть, как сволочь, смерти его дожи…»
Сняла мизинцем слезы, стряхнула, снова посмотрела вдаль.
Зазвонил мобильный. Достала, приложила к уху.
«Да. Нет. Нет, Славочка, нет, мой сладкий. Нет, еще не умер. Да, сижу жду. Не надо, Славонька. Не надо про родного прадедушку такие слова. Какой еще киллер? Ты совсем головой стукнулся, он тебе родной прадед, несмотря ни на что… Да. Вот сколько надо, столько и буду сидеть. Хоть до посинения буду, не твое дело… Что — по химии? Почему по химии? Какое еще родительское собрание — недавно же только было? Вот и попроси тетю Веру на это родительское, а мама, скажи, ра-бо-тает. Да, у прадедушки твоего работает, на тяжелой работе. И сколько надо, столько буду. Ну, давай-давай, предавай мать. Все меня и так предали. И адвокат меня предал, и…»
Мужчина еще раз посмотрел на свою тетку, кричащую в мобильник, и вернулся в дом.
Остановился, потер виски.
«Я чего-то не помню. Я что-то забыл».
Вспомнил вдруг, как умывал свое лицо. Оно оказалось таким грязным, что не хватило умывальника и
