– Оставьте хотя бы птицу. Об этой птице написали уже во всех газетах. – Он протянул Тео свернутую вчетверо газету. – Оставьте, я позабочусь о ней.
– Это скворец, – сказал Тео. – Спасибо и доброго вам Рождества.
Они позавтракали неподалеку от Шатору, объехали Лимож по проселочным дорогам и двинулись в сторону Кагора. Хозяин “Трех петухов” сказал, что в Лурд можно попасть через Монтобан, а можно свернуть и раньше, сразу после Кагора, “а там да поможет вам Бог”.
– Рождество, – сказала Мадо, когда Тео в очередной раз свернул на тряский проселок. – Ты любишь Рождество?
– В России на Рождество стоят сильные морозы. Реки скованы льдом, земля трескается от лютого холода.
– Когда я жила в приюте, у нас однажды выпал снег…
– В России зимой много снега. Знаешь, почему волхвы так долго искали младенца Иисуса? Они увязли в снегу, в сугробах. Снега было по грудь.
– Разве Иисус родился в России?
– А где же еще!
Мадо покачала головой, но промолчала.
Начинало смеркаться, когда двигатель вдруг закашлял, взревел, а потом заглох. Тео вылез из машины, покопался в моторе.
– Кончился бензин, – сказал он. – Если верить карте, километрах в двух-трех отсюда должна быть деревня. Надо бы чем-нибудь обернуть клетку – птица может простудиться и умереть. А она ведь тоже наш товарищ.
– Я думала, на юге тепло, – проворчала Мадо. – Мы же на юге, правда?
– На юге, – сказал Тео. – Но ведь сейчас Рождество, и должно быть холодно.
– Мы же не в России!
– Где Иисус, там и Россия, – возразил Тео. – Пошевеливайся, Мадо: скоро стемнеет.
Мадо вытащила из своего мешка большой платок. Тео набросил его на клетку, Мадо завернулась в меховое пальто, которое волочилось за нею, как шлейф, и они тронулись в путь.
Деревня оказалась горсткой домов у подножия огромного древнего собора. Вход в храм был украшен еловыми ветвями, золотыми звездами и освещен керосиновыми фонарями.
Напротив собора теплился огонек над дверью кафе. На вывеске не было никакой надписи – только изображение оскаленной волчьей морды.
Хозяйка – сухонькая старушка, сидевшая в инвалидном кресле, – только покачала головой, когда Тео спросил ее о бензине.
– Бензин! До нас цивилизация еще не добралась, мсье. – Она поманила к себе Мадо. – Бедное дитя! Да ты замерзла! Я сейчас напою тебя горячим кофе. Чича! Чича!
Вошла толстая служанка в переднике.
– Приготовь-ка нам кофе, Чича!
– Мадам, а далеко ли до города? – спросил Тео.
– Тридцать километров. Но ведь сейчас Рождество, все закрыто.
– А керосин?
– Керосин?
– Ну да, у вас есть керосин?
– Керосин найдется.
– А еще нужен спирт. Или крепкая водка. Однажды мы заправили бензобак арманьяком, и я проехал на том грузовике почти сто километров. Это было во время войны.
Старушка засмеялась.
– Сейчас сюда спустится мой племянник, Арман, он жандарм, и у него найдется то, что вам нужно. Он делает крепкую виноградную водку. Она горит, мсье. Арман! Чича, позови Армана!
– Спасибо, мадам. – Тео вдруг побледнел и опустился на стул. – О, черт!
– Тео! – крикнула Мадо. – У него сердце…
– Ничего. – Тео попытался улыбнуться. – Не найдется ли у вас рюмки коньяка, мадам? Коньяк расширяет сосуды.
Толстая служанка принесла графин и стакан. Тео сделал глоток.
– Ее племянник жандарм, – прошептала Мадо. – Надо уносить ноги.
Тео кивнул.
Мадо и Чича помогли ему встать.
– Гостиницы у вас тут тоже, наверное, нет, – сказал Тео.
– Нет, мсье. Но тетушка Брюно, я думаю, может сдать вам уютную комнату. Чича вас проводит. Чича!
Толстуха накинула на голову большой шерстяной платок.
– Мадам, это скворец, – сказал Тео, кивая на клетку. – Ничего, если он какое-то время поживет у вас?
– Ну конечно! Какой красавчик!
Они вышли на маленькую площадь. Тео шел медленно – у него кружилась голова, он чувствовал слабость во всем теле.
– Эй, приятель! – послышался сзади мужской голос. – Дружище!
Их догонял мужчина в жандармской форме. Усатый, коренастый, с револьвером на бедре. Он шагал торопливо, держа руку на кобуре.
Тео выхватил из кармана револьвер.
– Стоять, Арман! Ни шагу!
Жандарм остановился.
– Ни шагу, – повторил Тео.
До его слуха донесся какой-то звук. Звук приближался и был похож на шум работающего мотора.
– Это глупо, мсье, – сказал жандарм. – За вами гонится вся французская полиция и жандармерия. Вы, наверное, знаете, что существует такая штука, как телефон? Телефон и телеграф. Все жандармы предупреждены. Вам не уйти. – Он перевел дух. – Я должен вас арестовать, мсье. Ну куда вы пойдете? Куда? Не вынуждайте меня прибегать к оружию, мсье. С вами ребенок…
Чича вдруг охнула и бросилась бежать.
Из проулка с грохотом выкатился крытый брезентом грузовик, развернулся, затормозил, из него стали выпрыгивать жандармы.
– Ни с места! – закричал Тео. Он схватил Мадо за плечо и приставил к ее голове ствол револьвера. – Ни с места – или я разнесу ей голову!
– Тео, черт возьми! – зашипела Мадо. – Мне больно!
Жандармы остановились в замешательстве, сбились в кучу.
– К церкви! – приказал Тео. – Шагу, Мадо!
Пока они двигались к храму, Тео внимательно следил за жандармами, но ни один из них даже не попытался взять его на мушку, опасаясь, видимо, за жизнь ребенка. Ребенка-калеки. Конечно, их проинструктировали, объяснив, как опасна Мадо, Мадлен Дюмонсо, но они видели ребенка на костылях…
Наконец Тео и Мадо протиснулись между створками тяжелых дверей и оказались внутри храма.
Алтарь был ярко освещен, перед ним стоял высокий человек в черном.
Он обернулся, перекрестился и медленно двинулся к ним. Из-за колонны за ним со страхом наблюдал служка, тощий и косоглазый.
– Что теперь? – спросила Мадо. – Черт, надо искать выход, Тео!
– Где вход, там и выход, – глухо сказал Тео. – Вот уж не думал, что придется умирать в такой глухомани.
– Я не хочу умирать, – проговорила Мадо, лязгнув зубами. – Они запрут меня в больнице, я знаю. Они разденут меня догола, а потом…
Знаешь, что они сделают со мной потом? Я не хочу умирать. Я убью кого угодно, но вырвусь отсюда! Убью!
Тео промолчал.
– О чем ты думаешь? – спросила Мадо.
– О каске. Зря я оставил ее в машине.
16
Вершина храма тонула в ночной темноте. Эта церковь поражала воображение и при дневном свете, но сейчас она казалась и вовсе не делом рук человеческих, а частью дикой природы, результатом тектонических сдвигов в земной коре, лопнувшей под натиском кипящей магмы, выбившейся из темного сердца земли потоком лютой злобы, но остановленной Господом, Который всюду попирает зло, и превращенной
Им в Его дом. Утратив в темноте четкость очертаний, храм высился на холодном ветру грубой, уродливой, омерзительной и почти бесформенной глыбой, в глубинах которой, однако, и горел негасимый свет любви и жизни. И если жилые дома и даже дворцы мертвы без людей, мертвы и бессмысленны, то этот храм не нуждался в людях, чтобы обрести смысл, – он сам и был смыслом, а люди нуждались в нем…
Становилось все холоднее.
Громыхая мерзлыми деревянными бортами, прибыли еще два автомобиля с подкреплением. Машины поставили так, чтобы свет фар падал на массивную дверь церкви. На площади разложили несколько костров, у которых грелись вооруженные люди.
Местный жандарм, Арман, угощал товарищей крепкой водкой. Некоторые наполнили ею фляжки – ведь неизвестно, сколько еще предстояло торчать на холоде.
Штурмовать храм было бессмысленно – его стены могли выдержать прямое попадание крупнокалиберного снаряда, да и дверь можно было пробить разве что из пушки. Во времена альбигойских войн засевшие в этом храме еретики выдержали многомесячную осаду крестоносцев, возглавляемых папским
