легатом аббатом Мило. Крестоносцы пытались при помощи тяжелых катапульт разрушить храм, но им это не удалось. В старину хорошо строили.
Преступник был вооружен и в любой миг мог пустить в ход оружие, как делал это уже не раз. Буквально несколько часов назад в деревушке близ Вьерзона он зарезал бродячего циркача – мужчину нашли в гостинице на полу в луже крови. Уже было известно, что он воевал в составе Русского легиона чести, входившего в Марокканскую дивизию, не раз демонстрировал храбрость в бою и был награжден четырьмя крестами – двумя французскими, с бронзовой пальмой и серебряной звездой, и двумя русскими. Как говорится, бывалый человек, не раз смотревший смерти в лицо. Да и отступать ему некуда. Неизвестно, что он задумал. Впрочем, выбора у него не было: войти и выйти из церкви можно было только через главную дверь. Но на всякий случай храм окружили цепью жандармов.
После недолгого совещания было решено послать в храм парламентера.
Идти вызвался Арман: “Все же он мне уже не чужой – моя тетушка угощала его коньяком”.
Он постучал – дверь приоткрылась.
Через минуту Арман вернулся и доложил начальству, что преступник требует привезти его каску, которая осталась в автомобиле.
За каской отправили грузовик с отрядом жандармов, они вернулись через час – Тео не смог объяснить, на какой дороге он оставил свой автомобиль, – и каску, тщательно осмотрев, через того же Армана передали в церковь.
– У него больше нет никаких просьб, – доложил Арман. – Похоже, он запирает дверь церковной скамьей. На дверях изнутри есть железные петли, в которые входит спинка скамьи. С ним девочка, кюре и служка
Жан-Жак.
– Что он говорит?
– Ничего не говорит. Он думает. Он так и сказал: мне надо подумать.
– Арман помялся. – Его казнят, господин комиссар?
– А как вы думаете? – Комиссар с мрачным наслаждением вдохнул свежий табачный дым. – Конечно, это решать суду, но думаю, что триста четырнадцатой статьи ему не избежать. А эта статья предусматривает только один способ наказания – гильотину.
17
Тео сдвинул скамейки, Мадо, завернутая в меховое пальто не по росту, легла на жесткое ложе и закрыла глаза. Она твердо решила пустить в ход нож- выкидушку, как только речь зайдет о ее свободе. Ей было все равно, кого убивать – кюре, косоглазого служку, жандармов или даже
Тео, – лишь бы вырваться из этой западни. Она надеялась на заварушку, которая наверняка случится, если жандармы попытаются штурмовать храм. И если случится заварушка, она не упустит своего шанса. Она не собиралась умирать заодно с кем бы то ни было. Даже заодно с Тео, который, похоже, совсем спятил. Ей было холодно, но она не жаловалась, чтобы не привлекать к себе внимания.
Тео проверил оружие. В револьвере Лебеля – полный барабан, шесть патронов, в браунинге, который он редко доставал и хранил в потайном кармане, – еще семь. Итого – тринадцать выстрелов.
Он предложил кюре глотнуть из фляжки, которую ему тайком передал
Арман, чтобы “спасти от холодной смерти святого отца и эту бедняжку”. Отец Андре – ему было лет пятьдесят – приложился к фляжке, закашлялся.
– Узнаю пойло Армана!..
– Оно горит, – сказал Тео. – Его можно заливать в бензобак.
Тео снял с себя кожаную куртку на меху и набросил на плечи служке.
– Сын мой, что же случилось? – спросил кюре. – Почему вы здесь?
Тео вздохнул.
– Еще несколько дней назад, святой отец, я думал, что я герой войны и добропорядочный человек. Но вот случилось… Случай открыл мне глаза, и я понял, что я преступник. Я совершил преступление двадцать один год назад, а узнал о нем только сейчас… Тогда, двадцать один год назад, я думал, что всего-навсего выполняю приказ. Я думал, что стреляю в мятежников, а вот сейчас выяснилось, что это были не мятежники, а женщины и дети. После этого моя жизнь перевернулась, господин кюре. Я был вынужден убить друга, а потом… и вот я здесь… мы едем в Лурд…
– Вот как…
– В газетах пишут, что брат Жером, который живет в Лурде, творит чудеса. Я хочу помочь Мадо: ей так хочется новую ногу…
– Ногу? Боже мой, о чем вы говорите?
– Брат Жером написал, что сделает ей новую ногу. Он творит чудеса, и она в это верит.
– Брат Жером… – Священник покачал головой. – Брат Жером жулик, и вчера его арестовала полиция. Вы не читали об этом в газетах? Брат
Жером – проходимец и мошенник, наживавшийся на чужих несчастьях.
– Арестован… – Тео наклонился к священнику. – Только не говорите об этом Мадо. Она несчастна, господин кюре, она больна и несчастна.
Мы проделали с ней такой путь…
– И вот вы здесь…
– И вот я здесь. – Тео помолчал. – Тут… – Он приложил руку к груди. – Тут что-то мешает. Оно растет и болит…
– Растет?
– Растет, святой отец. Наверное, тут у меня растет сердце Иисуса, и оно не дает мне покоя, черт бы его побрал.
Священник смотрел на него с изумлением.
– Тогда, двадцать один год назад, я стрелял в женщин и детей, но не видел их. Я не видел людей, в которых стрелял. Я был слеп, господин кюре. Я был ослеплен нечистой страстью. Я желал одну женщину… я страстно желал ее, я думал только о ней, я не мог больше ни о чем думать, только о ней, я обожал ее, я готов был на все, я ничего не слышал и не видел, я слышал только ее голос, видел только ее живот, ее лобок…
Кюре кашлянул.
– Я был слеп, святой отец. А спустя двадцать один год я прозрел. И тогда же у меня стало расти тут… сердце Иисуса… третье сердце…
– Сын мой, о чем вы говорите?
– Эта девочка, – Тео кивнул на спящую Мадо, – совершенно бессердечное существо. У нее нет сердца. Но зато у меня их два.
Того, что у меня есть, хватит на двоих. Понимаете? Где два, там и третье, а третье сердце – сердце Иисусово… Но если это сердце благого и милосердного Иисуса Христа, то почему же оно так мешает, так болит и мешает, черт возьми? Иногда мне кажется, что оно вырастет величиной с арбуз. Или с тележное колесо. Оно станет больше меня… Почему оно мешает и мучает, господин кюре?
Отец Андре помолчал, собираясь с мыслями.
– А что вы сами об этом думаете?
– Это что-то внезапное и неотложное, господин кюре. И от этого невозможно избавиться. Говорят, что Бог – продавец стыда. Я знаю, что такое стыд… я не бессовестный человек, поверьте, я никогда не подводил товарищей… Но ведь и стыд… поболит и проходит… время лечит… Это что-то другое. Это страшнее. Понимаете?
– Кажется, понимаю, – сказал кюре.
Тео помолчал.
– Господин кюре, эта дверь – единственный выход из храма?
– Конечно, сын мой.
– Старый храм, – пробормотал Тео. – Очень старый храм.
– Он построен незадолго до альбигойских войн. Это было восемьсот лет назад. Еретики использовали этот храм как крепость. Темные люди, темные времена…
– Крепость… А не найдется ли здесь воды? – вдруг спросил Тео. -
Хотя бы ведро.
– Ведро?
– Ведро воды и кусочек мыла.
– В ризнице… – Кюре повернулся к косоглазому сонному служке. -
Жан-Жак! Принеси воду и мыло.
– Мыло, господин кюре? – испуганно проблеял служка.
– Скорее, Жан-Жак! Ведро воды и кусочек мыла. И полотенце!
– Ваше полотенце, господин кюре?
– Мое полотенце. Поторапливайся, Жан-Жак! – Кюре повернулся к Тео и развел руками. – Он сирота. Существо не от мира сего. Больше всего ему нравятся старинные книги. Он даже спит с книгой под подушкой.
– Я тоже люблю старинные книги, – сказал Тео. – Особенно с картинками.
Кюре сдержанно улыбнулся и покачал головой: этот убийца почему-то не вызывал у него страха – только жалость. Жалость, смешанную с симпатией. Отец Андре знал, как опасно смешение этих чувств, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов, подумал он, мы всегда имеем дело не только с высоким образом, но и с ничтожным подобием Господа, – подумал он и испуганно перекрестился.
Мадо проснулась и села, зевая и почесываясь. Она злобно смотрела на неловкого служку, с трудом тащившего ведро, на кюре, на Тео, который зачем-то снимал свитер и нижнюю рубашку. Мадо хотелось курить, но она не знала, как к этому отнесется Тео: если он заодно с кюре, то ей влетит за курение в Божьем храме. Мадо вздохнула и на всякий случай проверила, на месте ли нож-выкидушка.
Тео разделся до пояса и стал умываться ледяной водой. От его тела пошел пар. Он растерся полотенцем, прицепил к свитеру свои четыре креста и надел на голову адриановскую каску.
