друга, пользуясь любым поводом.
Даже самым случайным — словом, созвучием… Нет выхода ярости.
Вот так. Говорят, в автобусах должно быть написано над дверями:
«Выход с другой стороны». Потому что когда написано «Выхода нет», люди склонны кончать с собой прямо на кругу. Доехали до конечной — да и айда. Видел же я однажды женщину. Ужас жизни проявляется именно в обыденности. Обыденность всякого может довести до ручки. Это точно. Что говорить. В каждой руке у нее было по сумке. Автобус мотало, она морщилась, переступая, чтобы удержать равновесие. Ей нужно было куда-нибудь деть глаза, и в конце концов она не нашла ничего лучше, как упереть их в надпись на стекле: «В случае опасности разбейте стекло молотком». Долго шевелила губами, а потом негромко и растерянно спросила:
«Господи, да неужели же еще и молоток с собой возить?..» А тут еще над дверями: «Выхода нет». Ну и куда деваться?.. В сущности, от обыденности, от этого ужаса истекающей жизни есть только одно средство. Да, одно. Нет, два. Два надежных выхода. Один — в непроглядную тьму. Ближе, ближе… еще шаг — и ты мгновенно растворяешься. Так падает в воду капля с ладони. Капнула — и попробуй теперь ее найди. Nihil. А другой выход? Другой, надо полагать, к свету. В жизни значительно больше несчастья, чем счастья. Нет, наоборот. Отсутствие несчастья есть счастье.
Значит, счастья больше. Но и в это не верится. Молодость несчастна в силу малых своих возможностей. Позже обнаруживаешь, что в мире вообще нет возможностей сделать тебя счастливым. А уж несчастней старости и вовсе ничего не бывает. Поэтому так и тянет схватиться за любую возможность счастья. Счастье — это где сияет пронзительный свет любви? Да. А где тут сияет пронзительный свет любви? Здесь? Да, наверное, здесь… ведь где-то должен! Хвать — а это просто раскаленная конфорка на грязной плите. Каково?.. Разве я не любил? Тысяча лет прошло, а я отлично помню: был четвертый час ночи, поезд отбывал без чего-то восемь, я лежал без сна, и мои губы и щеки пахли духами Леночки Двиганцевой. Я боялся уснуть, чтобы не потерять этот запах, а вместе с ним — и блаженную память о том, как мы говорили и целовались, и меня переполняла нежность к ней, продрогшей, но не хотевшей меня покинуть в эту ночь перед расставанием. «А знаешь, — сказала она. — Я всегда на школьные встречи ходила как на сватовство. Как будто знала, что так и будет!» Я целовал ее мягкие губы, удивляясь, почему не признался раньше. «Мне остался год, — сказал я. — Потом мы поженимся». Она засмеялась. «Это и правда совсем недолго, — сказала она. -
Смотри: сейчас февраль, потом март, апрель, май, июнь…» — «В июле я приеду, — перебил я. — Я уже договорился насчет преддипломной». — «Ну вот… В июле ты приедешь… потом сентябрь, октябрь…» — «До зимы, — счастливо подхватил я. — Зимой каникулы, а потом уже в мае — раз, и готово!» Она спокойно поцеловала меня и сказала: «Ну и хорошо. Это правда совсем недолго». Утром я уехал и вернулся через несколько месяцев, как обещал, когда пришло время практики, но с Леной Двиганцевой уже не…
Я отпустил сцепление и рывком бросился догонять рванувшую с места «Волгу». Что-то наконец где-то лопнуло. Плотину прорвало.
Поток машин покатился к площади, я последним успел выскочить под гаснущий зеленый, увернулся от бешено сигналящего «мерседеса», сунулся между двумя джипами… тут переключился второй светофор!.. давай, Асечка, давай!.. погнали, погнали!.. И мы вырвались на простор Ленинградки!..
Через пять минут я щелкнул замком и включил свет в прихожей.
За дверью Анны Ильиничны послышался частый нарастающий топот, похожий на работу хорошего барабанщика, потом дверь с треском распахнулась — и Дениска замер на пороге, растопырив руки, вывернув ладони так, словно ждал проверить, не идет ли дождь, и улыбаясь недоверчиво и радостно:
— Севгей! Севе-е-е-ежа!
— Привет тебе, — сказал я. — Как живешь?
— Пойдем игвать в «монополию», — предложил он, сосредоточенно хмурясь. — Много домов, заводов…
— Нет, нет, нет! — Анна Ильинична тоже выступила из комнаты. -
Мы уходим, Денис. Да? Нас мама ждет. Добрый вечер.
— Добрый вечер, — ответил я. — Вот видишь, братан. Вам пора.
Дениска, будто свеча, на которую пахнуло адским жаром, весь оплыл, одновременно скручиваясь в коленках, с легким шлепком приник к двери как распятый и сказал, запрокидывая ко мне голову:
— Ну вот. Опять.
— Пойдем ко мне на пять минут. Хочешь? Анна Ильинична, можно на пять минут?
Дениска воспрял.
— Телефон звонит не переставая! — сообщила между тем Анна Ильинична, делая страшные глаза и прикладывая пальцы к вискам. — Просто не переставая!
— Дикие люди, — сказал я. — Да вы бы у себя выключили.
— Я и выключила! Что вы! Что вы! Это же совершенно невозможно!
Анна Ильинична была женщиной чрезвычайно впечатлительной и благовоспитанной — из тех, что даже в слове «сортировка» способны усмотреть некоторое неприличие. Но это бы полбеды. Беда была в ее маниакальной чистоплотности — так, например, яйца перед варкой она мыла с мылом. Я ждал, что она сейчас снова заноет о том, будто нашла пятнышко на раковине или мусоринку на полу, поэтому сделал попытку пойти восвояси, однако она меня остановила.
— Сергей, вы ведь по недвижимости? — спросила она, затем нацепила очки и уставилась, ожидая ответа.
Я кивнул.
— Дело вот в чем. У моей племянницы есть квартира. Там сложная ситуация. Видите ли, она…
Мне не хотелось ее перебивать, и все же, мгновенно положив на одну чашу весов ее справедливое неудовольствие, а на другую — удовольствие вникать в ее путаные и наверняка фальшивые разъяснения, я приложил руку к груди и воскликнул:
— Анна Ильинична! Я вас умоляю, не рассказывайте мне ничего об этом! Вы что-нибудь обязательно напутаете… верно? Пусть она мне сама позвонит — и мы все разложим по полочкам.
Осекшись на полуслове, Анна Ильинична вскинула голову, затем горделиво сдернула с носа очки… а затем Денис завопил от моей двери:
— Ну сково, что ли?!
— Пять минут, — строго сказала ему Анна Ильинична. — Слышишь,
Денис? И мы уходим.
Я отпер дверь и включил свет. Денис забрался в кресло. Сам я вынул из холодильника банку пива и тут же щелкнул крышечкой. А ему протянул большую сушеную инжирину.
— Это пиво? — спросил он жуя.
— Пиво.
— Я знаю. Я пил. Сладкое?
— Горькое.
— Непвавда.
Я пожал плечами.
— Дай попвобовать.
— Сопливым не положено.
— Ну ка-а-а-апельку!
Я обмакнул палец.
— Открой рот.
Он зажмурился и высунул сладкий инжирный язык. Я стряхнул каплю.
— Ну и что! — сказал Денис, морщась и качая ногой. — И совсем не говкое. А зачем ты пьешь?
Я вздохнул.
— Понимаешь, Дениска… Пока не выпьешь, мир вокруг такой большой, страшный… а душа маленькая, испуганная. А как выпьешь
— мир становится маленький, а душа — большая-большая! И ничего не страшно. Понял?
— Понял, — торопливо согласился Денис, дожевывая (из коридора уже слышался зов Анны Ильиничны). — Знаешь, Севежа, пойдем к нам жить. А то у нас живет дядя Валева, а он мне не
