жизни и места нет, они, законы эти, – чистый морок и пустое умствование. Но что за шельма! Каков плут! Какую выбрал тему... О чём
От: Абарбарчук <[email protected]>
Кому: Ольга <[email protected]>
Тема: О любви-2
Дата: 25 декабря 2010 г. 18:47
Привет-привет!
«Антихрист умер в Рождество Христово», – так 25 декабря 1989 года радио Румынии объявило о расстреле Николае Чаушеску. Так жалкую расплату за прельщение пытались оправдать образом великой любви, тоже замешенной на жертвенной крови. В действительности же не оправдали, а лишь оголили ничтожество жеста: страх и ненависть – не оправдание крови, оправдание её – только любовь. Как это ни парадоксально, только любящий имеет право убить или отдать себя на смерть, потому что любовь – дар Божий, то, что есть в нас от Него, по милости Его безмерной в нас вложенное. Пусть простит тот, кто простит, и осудит тот, кто осудит: верное дело – только дело любви, даже если стоит оно на крови. Где кончается любовь и начинается смерть – определить невозможно, поскольку глумиться над любовью в себе и в других, пинать её, швырять в грязь всё равно что хулить Святой Дух. Все грехи нам простятся, а эта хула не простится, потому что всё в нас тлен, кроме любви. И только любовь на всё право имеет. Поэтому тот, кто отринет её, достоин смерти. Сказано же у классика: «Умрешь не даром: дело прочно, когда под ним струится кровь...» Если бы у меня хоть на миг появилось в душе сомнение относительно этой истины, я бы тут же вырвал его из своей груди и безжалостно спустил с него ремнями шкуру.
Сейчас мир измельчал, он страшится жертвы. Теперь переписка влюблённых выглядит так: она разводит чернила слезами, он разбавляет чернила слюной. О крови уже и речи нет. Не пора ли произвести ревизию нашего существа и переоценить ценности? Мой научно-исследовательский институт...
Какое удивительное открытие совершил на этот раз призрачный научно-исследовательский институт Капитана, я узнать не успел. Кожей почувствовав неладное, я обернулся – за моей спиной, сощурив глаза и неподвижно вглядываясь в экран, стояла Оля. Слюна у меня во рту, предназначенная для разбавления любовных чернил, вмиг стала горькой. Вид у лютки был такой, будто она наглядно иллюстрировала мысль Капитана о невозможности определить, где кончается любовь и начинается смерть. «Надо же так бездарно провалиться!» – я понял, что изобличен. Но тут же некий внутренний чертёнок возразил в ответ: «А вот это как раз неважно – по существу бездарный провал ничем не отличается от блистательного».
– Ты читаешь мои письма? – Оля говорила голосом совершенно чужой мне женщины. Ей-богу, если б она залепила мне оплеуху, я чувствовал бы себя не намного хуже.
В ответ я что-то пролепетал вопреки очевидному. Что-то вроде: «Да нет...»
– Как ты посмел! – Она восклицала, не повышая голоса, и это было ужасно.
– Так случайно вышло... Клянусь, я готов искупить! Хочешь, я вымою посуду и посторожу возле духовки луковый пирог?
– Какая гадость. – Оля брезгливо выдернула из моего компа флэшку. – Читать мою переписку... Ты сделал мне больно. Я тебе Смыслягин, что ли? Я тебе Смыслягин, да?!
Не дожидаясь каких бы то ни было оправданий (невозможных в этой ситуации), лютка гневно сверкнула разноцветными глазами и вышла вон из комнаты. Я запоздало вырубил предательский комп. Мне было очень стыдно – в конце концов, в этих письмах не скрывалось ничего предосудительного. Я готов был просить прощения на коленях, как повинный раб... Впрочем, сейчас к Оле было лучше не подходить.
Сидя в «удобствах», я смотрел на застеклённую компанию афодий, крошек-онтофагусов, навозников и рогатых лунных копров, подвешенную на стену над держалкой рулона туалетной бумаги, и погружался в бездну уныния. Что-то виделось сейчас мне в этих малышах родственное, близкое – в конце концов, они без двоедушия, не ведая брезгливости и стыда, имели дело с тем материалом, который давал им ощущение стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Человеку стоило бы в порядке смирения взять с них пример, а то ведь чистоплюйство уже возведено им едва ли не в заслугу, едва ли не в свидетельство добропорядочности и благородства. Да любой навозник благороднее этих ханжей в сто тысяч раз!
В тот вечер Оля больше не сказала мне ни слова. Покончив с тестом и начинкой для пирога, она молча положила на диван стопку постельного белья, тем самым дав понять, что не намерена делить со мной сегодня ложе, и удалилась в спальню. Это был верх презрения. Я терзался. Я очень терзался. Я бесконечно страдал. Я понёс высшую меру раскаяния.
5
Утром, проверяя очевидные предположения, а кроме того, желая поставить для себя в этом деле своеобразную точку, я всё-таки улучил момент и тайком завладел белоснежным Олиным компиком. Тщетно – как я и думал, тот бдительно затребовал пароль.
Справедливости ради следует признать, что в памяти моей, среди сонма пылящихся там воспоминаний, свидетельств позора, подобного вчерашнему, было не много. Можно сказать, совсем не было. Впрочем, что такое память? Это то, что у нас остаётся, когда всё остальное забыто.
Глава восьмая
РА В ДУАТЕ
1
Месяц, потом другой, а за ним и третий прошли в обыденных трудах на ниве обновления, оздоровления и процветания отечества – на той благородной ниве, где некогда фирма «Танатос» без помпезных слов и резких маршей, скромно и неприметно вбила свой заявочный столбик. Изо дня в день возобновляемый образ преуспевающей России и в самом деле возымел живое действие – в страну хлынул сначала европейский, потом американский, затем японский капитал, а следом, наперегонки, и всякий, какой был, вплоть до малагасийского и тринидадского. Деньги, как корюшка в Неву, пошли в Россию на нерест, поскольку здесь им, завистливым пронырам, помстилось золотое дно – идеальные условия для размножения. Словом, корректировка эйдоса мироздания, произведённая нашей верой и волей, привела к тому, что мир зачарованно потянулся к новой идее о себе, а коллективные представления о благе заметно обрусели. Таков был общий фон, неуловимый и определённый разом. И это давало повод для приятных переживаний по случаю собственного предназначения.
Уверенность в грядущих временах коснулась всех горизонтов русской жизни: почки у деревьев набухли раньше обычного, а в мой двор на тополь вернулись вороны и занялись весенним обустройством своего косматого гнезда.
Америка же, напротив, потерянно заворошилась, неуклюже и ошалело, как недоморенный в эфирных парах и вдруг проснувшийся на булавке жук. Биржи потряхивало, прокатилась волна громких банкротств транснациональных монстров, оживились боевики «Гражданской милиции» – были взорваны две клиники, специализирующиеся на абортах, застрелены несколько шерифов, тесно сотрудничавших с ФБР, сожжён офис какой-то правозащитной организации и разгромлен виварий научного института, где в рамках федеральной программы «Покаяние» велись опыты по воссозданию неандертальцев (их собирались размножить и расселить по миру, чтобы таким образом искупить вину сорокатысячелетней давности, когда Homo neandertalensis был стёрт с лица земли Homo sapiens’ом как биологический вид). В свою очередь, и чёрные «биотеррористы» распылили в чикагской подземке на станции какого-то делового центра, где полно бледнолицых «синих воротничков», «антрекс», изведя таким образом более двухсот соотечественников. Америка явно теряла ориентацию в пространстве и времени – её лихорадило, у неё шалил вестибулярный аппарат, давал сбои и без того искажённый образ реальности: пологое стало для неё крутым, крепкое – ветхим, простое – сложным, а часть обратилась в целое. Пока это тоже выглядело лишь фоном, клубком разноречивых предпочтений и неслаженных метаний, но за этими разноречием и неслаженностью проглядывала зловещая определённость. В истории каждого народа случаются межвременья, когда мир
