Необходима трезвость самоотчёта. Как ты знаешь, я не марксист, но мне близка фундаментальная позиция Маркса.
– Какая именно?
– Последняя. Та, что начертана на его могиле: «Философы лишь объясняли мир. Смысл в том, чтобы его изменить». Здесь есть какая-то витальная, деятельная правда. – Увар быстрым движением – туда-сюда – провёл рукой под носом. – Правда юности, правда живой крови, ещё не загустевшей в желатин.
И он развил мысль в том направлении, что, мол, Марксу как никому удалось реализовать последнее утверждение собственной эпитафии. Он, Маркс, как бы подвёл черту под многовековой историей философии – или пытайся изменить мир, или ты не философ. Его нынешние коллеги из либеральных интеллигентов (речь про философский цех), пытающиеся транслировать себя в бессмертие исключительно с помощью голых текстов, здорово ему проигрывают. Поэтому завидуют и мстят. Мстят замалчиванием и уводом разговора в сторону. В сторону необязательных слов, лишённых убеждения и веры, и случайных действий.
– Энгельса и вовсе затёрли, – заключил Увар. – А ведь это неправда, что места в истории всегда хватает только на одного.
Что ж, Увара с чистой совестью и открытыми картами можно было подключать к операции «Другой председатель», он вполне был к этому готов. Иное дело, что без санкции Капитана я не имел полномочий на такие действия. Хотя подобные случаи специально нами не оговаривались, я считал себя не в праве ставить кого бы то ни было в известность касательно наших планов без предварительного согласия директора «Лемминкяйнена». Довольно и того, что я открылся перед Олей. Но тут особая статья. Это личное, почти интимное. К тому же лютка в деле с самого начала – даже прежде меня. И потом, ещё неизвестно, кто открыл ей смысл проекта первым: что там, в письмах Капитана?
– Не знаю, как ты, – сказал Увар, – а я в толк не возьму: кому и зачем это надо? Исцеления, золотые червонцы, подъём производства, американская мечта в форме кошелька – без смысла, цели и ценности... Всё какие-то клочки, разрозненные темы, осколки, всё само по себе. Где связь? Заказчик этот, случаем, того – не болен?
Что ж, увидеть общую картину без кода, без ключа и впрямь было не просто.
– Нет, вид у него вполне здоровый. Просто человек с причудами. – Я на миг задумался. – Он на бирже играет. Там всё зыбко: малейший слух – и акции посыпались. Или наоборот. Он после твоих чудесных исцелений на фармацевтике, может, состояние сколотил. Ну, или конкурента без штанов оставил...
– Значит, его разум тоже мечется в поисках наживы?
Разговор надо было уводить от Капитана в сторону.
– Ну, а ты? – Я ошкурил мандарин и разобрал его на дольки – их оказалось восемь. – Ты ведь и сам продаёшь перо за деньги.
– У меня другая цель. – Увар сложил руки на гладком брюшке и мечтательно посмотрел в потолок. – Кто-то хочет заработать, чтобы стать обеспеченным, а я хочу заработать, чтобы стать беспечным. Добившись своего, первые, как и положено идиотам, становятся обывателями, а вторые – люди талантливые или одержимые какими-нибудь тараканами, вроде нас с тобой, – перестают торговать собственной жизнью, бросают подёнщину и на полных парах устремляются к главному. В своём, конечно, масштабе. Ты, – Увар посмотрел на меня взглядом заправского провидца, – появись у тебя в достатке деньги, небось без конца колесил бы с сачком по свету и завёл бы себе инсектарий. Разве не так?
В проницательности Увара сомневаться не приходилось, но догадка относительно моих устремлений не требовала ни особого воображения, ни умения читать чужие грёзы.
– А что бы делал ты?
– Я... – Увар опять вперил взор в потолок. – Я бы затеял что-нибудь такое... невозможное. Совсем невозможное. Ведь воплощённое желание – это неизменно скука, пошлость и разочарование. Желать невозможного – единственно достойное занятие. Бессилие придаёт жизни вкус. Пускай мир вокруг скругляет острые углы, заботится о здоровом пищеварении и бреет газоны, я буду стоять посреди всё тот же – гордый и непреклонный в своём чудесном бессилии.
А говорят, будто Гоголь ещё в первой половине девятнадцатого века составил стройный и едва ли не исчерпывающий каталог русских характеров, находчиво озаглавив его «Мёртвые души». Как бы не так! Хотя – сомнений нет – и то, что сделано, – прекрасно. Взять хоть Ноздрёва. Или Чичикова. Или Манилова с Собакевичем... Они великолепны! Их есть за что любить. Гоголю просто внушили, будто он пишет сатиру, а на самом деле он писал то, что писал, –
«Что же получается? – подумал я про Увара. – Отказ от лучшего ради недостижимого?» Вот именно: получается, Капитан – это как бы Увар, начавший жить по мечте. И вместе с тем это антитеза Патроклу Огранщику, копилке сбывшихся стремлений, с его отказом от покорения небес. Боже, как причудлива Россия! Сколько в ней всего!..
Между тем при внутренней тяге к невозможному и презрении к будничным острым углам домашний быт Увара был налажен исключительным образом, во всех необходимых – а порой излишних – мелочах. Не в смысле безупречности границ пространства (здесь как раз царил полный порядок: паркет в комнатах рассохся, шашечки линолеума в коридоре повылетали из своих гнёзд, на стенах и потолках нежно колыхалась паутина и красовались древние потёки), а в смысле там и сям развешанной живописи, фамильного собрания виниловых пластинок, пары неизменных сигов в холодильнике, всегда готовых нырнуть в коптильню, коллекции разнообразных приспособлений для выживания – от метательных ножей и различной кухонной утвари до автономной печки, работающей на солярке, – и, наконец, у него в заводе всегда был набор всяческих бутылок и бутылочек с алкогольными напитками весьма пристойного качества.
– И что же ты считаешь невозможным, но достойным желания? – поинтересовался я.
– Ну, скажем, попытку осознать себя как мыслящую волну, волевым усилием изменить частоту своего колебания и в результате стать чем-то совсем другим. Например, электрическим скатом.
Тут зазвонил телефон. Не дожидаясь, когда в приёмной ответит занятая приготовлением корпоративного стола Капа, я взял трубку.
– Поздравляю. – Голос директора «Лемминкяйнена» был по-праздничному бодр. – Мы на пороге перемен. Я думал, будут жертвы, а мы, смешно сказать, отделались без крови.
– Спасибо, – кисло откликнулся я – флэшка с письмами Капитана жгла мне карман. Кроме того, я вовсе не был уверен, что перемены, каковы бы они ни были, наперёд следует встречать с восторгом.
– Так ты ещё не знаешь? – Кажется, Капитан моему неведению обрадовался.
– О чём?
– Понятно. Ну так слушай...
И он поведал новость дня: американцы заложили в Миннесоте на выступе Канадского щита скважину с проектной глубиной восемнадцать километров.
3
Увар достал из принесённого с собой пакета пергаментный свёрток, положил его на край уже накрытого стола и развернул.
– О! – поводя голыми плечами, восхитилась бухгалтер. – Это вершина торжества!
– Нет, – сказал Увар. – Это всего лишь кета горячего копчения. Домашнее производство.
Мы только успели выпить по стаканчику шампанского, когда в приёмную «Танатоса» впорхнула лютка и рассказала про американскую дырку подробности. Оказывается, янки уже не первый месяц спешно искали у себя в закромах зону тектогенеза на стыке архейского комплекса пород с мозаичной структурой, заданной неравномерно гранитизированными образованиями, и протерозойским зеленокаменным поясом, примерно соответствующую району Кольской СГС. Под проект своей сверхглубокой они, помимо целевых ассигнований, пожертвовали даже часть денег, изначально выделенных на лунную программу, по поводу чего случилась небольшая буча в конгрессе. Туда, на скважину, американцы бросили всё лучшее, новейшее, всё скоростное, как будто бы вопрос стоял о жизни / смерти. Ну вот, нашли и забурились.
Кроме того, возобновить работы на своей скважине в Оберпфальце готовились и немцы. По геофизическим данным там, в глубинной части шовной структуры между Чешским срединным массивом и Саксоно-Тюрингской герцинской складчатой зоной, располагалось весьма специфическое образование – «Эрбендорф-Вогенштраубское тело». Оно отличалось высокой отражающей способностью контактов,
