яркости сопоставимым лишь с теми ощущениями прежней жизни, когда на миг возвращалась способность проникаться страшной истиной и становилось очень жалко детей. Но сопоставимым только по остроте. Само переживание было совершенно иным. Описать его должным образом невозможно – в моей памяти от него остались только ужас и сожаление.
Впрочем, в слове «переживать» семантически уже заложено преодоление треволнений – они
Я знаю, что в трамвае надо уступать место старшим, что перед едой следует мыть руки и что чужие письма читать нехорошо, но женщины – отъявленные бестии, они способны делать нас способными на что угодно. Более того, с их коварной подачи на уродливые метаморфозы становится способна сама природа. Ведь часто случается, что, выражаясь медицинским словарём, не мы их оплодотворяем, а они нас. Я имею в виду Катулла с Лесбией, Петрарку с Лаурой и прочие аномалии из этого ряда.
На то, чтобы просмотреть корреспонденцию от Капитана прямо сейчас, уже не было времени, поэтому я сбросил его почту на флэшку и в сердцах вырубил люткину игрушку. Новогодние поздравления так и остались неотправленными.
томно вздохнул музыкальный центр перед тем, как я непочтительно, словно в чём-то повинного, словно именно он был разносчиком чудовищной бациллы хаоса, лишил его жизни.
2
В «Танатосе» крутились вихрем праздничные сборы. Бухгалтер и Капа были нарядно оголены, но если Капе крупносетчатая кофточка с небольшими розетками из плетёного шнура на сосках, позволявшая обозревать всё, что под ней было (а под ней не было ничего, что можно было бы снять), только по-хорошему льстила, то обнажённые плечи бухгалтера напоминали о скоротечности земной славы. Что ж, не лишнее напоминание... Понятное дело, я пребывал не в лучшем настроении, но показывать этого не собирался.
Дамы сервировали стол в приёмной одноразовой пластиковой посудой (в своё время петербургский краевед С. А. Носов в одной комментируемой им книге справедливо отметил, что в конце XX столетия Россия пережила тихую катастрофу, которая в действительности оказалась ничуть не менее значительной, нежели хорошо памятные внешние потрясения: одноразовые пластмаски вытеснили из обихода наших граждан настоящие гранёные стаканы), Стёпа с вахтёром секли сырокопчёную говядину, сыры и ветчину, полиглот- переводчик выкладывал в мисочку маринованные корнишоны, а приглашённый мной для разнообразия и из личной приязни Увар, бросая оценивающие взгляды на женские обнажения (словечко геологическое, но верное), орудовал штопором. Рыба была уже нарезана, салаты заправлены, болгарские перцы, зелень и фрукты вымыты и разложены, острые корейские овощи и морские гады лоснились от нетерпения проскочить в пищевод. Под потолком висели бумажные гирлянды и огнистая мишура.
– Хайдеггер, – одолжил я приветствие у Хлобыстина, но тут же понял: нет, не мой стиль.
– Странно, – сказал благодушно Увар, пожимая мне руку, – в России непременным атрибутом новогоднего стола считаются мандарины, а ведь они в нашем климате вообще не живут.
– С традицией, – заметил я, – тот же фокус, что и с властью. И та и другая тем прочнее, чем непонятнее, откуда она исходит.
– А климат? – спросила Капа, хлопнув расклёшенными ресницами.
– Что климат? – с готовностью уточнил Увар.
– Он тоже как-то связан с властью?
– Интересный ракурс. – Увар определённо оказывал Капе внимание, отвечая на её нелепый вопрос. – Климат и власть. Забавно. Стоит подумать. Обычно строят совсем другие смысловые пары: климат и здоровье, власть и воля...
– Для укрепления здоровья, – сказал вахтёр, кажется отставной армейский кинолог, – надо пить боржоми, дома босиком ходить и по утрам из таза обливаться. Тогда и нутро будет в порядке, и экстерьер.
– А я для укрепления воли творог ем, – сказал Стёпа.
– Почему творог? – не поняла бухгалтер.
– В нём кальций.
– Через пять минут начинаем, – сказал я и поманил Увара за собой в кабинет.
После взрыва злополучной шаровой молнии кабинет мой давно уже был приведён в порядок. Светильники поменяли, стены и потолок подновили, так что от огненных увечий не осталось и следа. Место уничтоженных жужелиц и навозников заняли две плоские деревянные коробки: в одной под стеклом, на тиснёной крупнозернистой бумаге красовались отловленные в окрестностях СПб усачи, в другой на бумаге, тиснёной под морщинистую слоновью кожу, – бархатистые африканские хелорины и мецинорины, крупные, но на удивление изящные, не без труда и задорого добытые в скудном питомнике на Стрелке Васильевского острова. Глобус не пострадал, но теперь в ответственные моменты я на всякий случай поворачивал его Америкой к стене – чтобы не подглядывала. Она и сейчас смотрела в угол.
– В окружающем нас пространстве, – Увар ловко жонглировал тремя прихваченными со стола мандаринами, – должно быть много новых девушек. Слава Богу, так оно и есть.
Старый селадон! Вообще-то Увару было уже крепко за пятьдесят, но женские коленки, волновавшие его всю жизнь, не давали ему покоя и теперь, что, впрочем, ничуть не умаляло его природного барственного достоинства. В своё время Увару пришлось много поездить по стране в составе археологических экспедиций – Алтай, Казахстан, Молдавия, станица Недвиговка, Фанагория, Восточный, Центральный и Западный Крым, – так что его высокое либидо, возможно, объяснялось именно этим: ведь нас постоянно удивляют болезненной неугомонностью люди, чей род занятий связан с переменой мест, скажем, моряки и шофёры.
Я позвал Увара в кабинет, чтобы приватно, без посторонних глаз, вручить ему премию за циклы статей-фантазий о чудесных исцелениях, денежной реформе и самопроизвольном росте национального валового продукта. Это и вправду оказались удачно брошенные камни – круги от них пошли что надо. Собственно, нужен был толчок, первоначальное усилие, чтобы маятник сдвинулся с места и, парадоксальным образом набирая амплитуду от самого сопротивления среды / пространства, взялся раскачиваться без посторонний помощи, самостоятельно. Так и случилось: тему тут же подхватили падкие на информационную моду и охочие до всякой трескотни газетчики, телевизионщики и сетевые дятлы. О первоначальном импульсе, как водится, никто уже не помнил. Кроме нас, разумеется.
Достав из ящика стола конверт, я протянул его Увару. Никаких премиальных сверх полученного уже гонорара он не ждал, поэтому, положив на стол тут же разбежавшиеся мандарины и заглянув в конверт, присвистнул.
– Это мне?
– Заказчик посчитал, что ты достоин поощрения.
Чтобы не путать дружбу со службой, мне приходилось играть перед Уваром роль посредника. Впрочем, это было обоюдоудобно и, скажем прямо, отвечало положению вещей.
– А мог бы ты подготовить серию ярких, внятно аргументированных антиамериканских материалов непримиримого свойства? Ну, мол, Америка – это плод разума, мечущегося в поисках наживы. Мол, все свои помыслы, все мечты, вожделения и страхи американцы, будучи логическим продуктом западной цивилизации, построенной на геноциде третьего мира, направляют наружу, вовне, вместо того чтобы искать смысл там, где ему самое место, – в собственной душе, посреднице между низким миром разумного тела и миром горнего духа. Ведь в этом и заключается парадокс их сытого проклятия – презрев мир духа во имя торжества разума и тела, они выхолостили свою жизнь, лишив её смысла, достоинства и цели. А лишившись этого, они лишились и самой реальности.
– Отчего же не подготовить. Тем более всё, что ты сказал, – правда. – Весьма довольный, Увар спрятал конверт в карман. – Только либеральная интеллигенция писк поднимет.
– А заодно с Америкой потопчи и либеральную интеллигенцию. – Мимикой я изобразил на лице работу мысли. – Скажем, так: основная функция нашей либеральной интеллигенции в последние десятилетия – дискредитация национальных героев и светочей национальной культуры. Да и вообще любых идей, связанных с континентальным проектом и третьим царством.
– А что? – усмехнулся Увар. – Были «Вехи», были «Вехи вех» – пора устроить следующую ревизию.
