снегоочистители только выползали на свою плавную работу. Деревья, чёрные с белым, пожалуй, выглядели красиво. Их даже не портили праздничные паутины мерцающих гирлянд, которые по даровании небесного света забыли выключить мастера электрических дел.
Когда я подрулил к Мальцевскому рынку, Оля уже стояла на ступенях у входа. Умница, она редко опаздывала на встречи и всегда переживала, если не успевала вовремя. Не то что иные дуры с двумя программами в черепушке – подобающего опоздания и, прости Господи, рискованной задержки.
Как обычно, от неё пахло малиной, хотя нынешней зимой модными тональностями в духах были объявлены абрикос и альпийская лаванда. Этот запах всегда был при ней, пусть время от времени и менялся – то становился лёгким и сияющим, точно струящийся навылет летний сквознячок, то густым и упругим, словно чистое вещество соблазна или мольба о помощи. Кажется, он трансформировался от её желаний. Как ей это удавалось? Хитрый парфюм? Или она от природы была такой, потому что её нашли не в капусте, как прочих, а в спелой малине? Как бы там ни было, мне нравился этот аромат – ведь мы, точно звери, находим любимых по запаху, только почему-то не отдаём себе в этом отчёт.
– Ты мог бы меня убить? – спросила Оля возле засыпанного льдом лотка, на котором полуживые стерлядки разевали круглые рты и никак не могли надышаться.
Я подумал, что она хочет поделиться какой-то сомнительной затеей, и этот вопрос – только прелюдия, поэтому ответил легкомысленно:
– Я нашёл тебе лучшее применение. Или ты имеешь в виду вот это, – я кивнул на лоток, – добить из жалости?
– Нет, – сказала лютка. – Я имею в виду – тебе никогда не хотелось перерезать мне горло, удушить в морилке эфиром или засветить в висок гантелей?
Стерлядки вхолостую глотали воздух. У меня поневоле перехватило дыхание.
– Зачем?
Вопрос выскочил слишком торопливо, голым, и, чтобы прикрыть его, я высказал соображение, что, мол, конечно, в предъявленной нам действительности трудно быть уверенным в чём-то до конца, но я, кажется, люблю её.
– Естественно. – Возле Олиных губ возник не то чтобы смешок, но некий подозрительный трепет. – Если бы ты не любил меня, у тебя не было бы никакого права меня убивать.
– Ты думаешь, два этих дела стоит зарифмовать? Ну, то есть любить – убить.
– Они, маленький, давно зарифмованы.
– Шекспир какой-то. Ты что же, жаждешь смерти от любви, как Дездемона? Так та смерти вовсе не жаждала.
– Да, мне бы хотелось быть достойной смерти от любви.
– Тогда ты как минимум должна мне изменить – на пустых подозрениях кашу не сваришь.
– Не просто изменить, но быть ещё и уличённой. В этом вся проблема. – Оля не сдержалась и прыснула в ладошку. – Впрочем, тогда это будет смерть от измены.
Раньше лютка не была замечена в подобных шутках. Это настораживало.
– При необходимости ты можешь просто сказать, что меня бросаешь. – Кажется, я начисто лишился всяких чувств, в том числе и чувства юмора.
– Так и сказать: я тебя бросаю?
– Так и сказать.
– И ты меня убьёшь?
– Да почему я должен тебя убивать?
– Из любви.
– А без уголовщины – это и не любовь, что ли?
– Значит, я кажусь тебе недостойной смерти из-за любви... Обидно.
Мы шли между рыбных рядов, вдоль роскошной сёмги, пёстрой форели, янтарной белужатины, серебряных чолмужских сигов и прочей ряпушки, но интрига Олиных речей меня не отпускала. Я сел на её вопрос, как судак на живца. Или сам был живцом.
– Мне кажется, – мы остановились возле пластмассового ящика с беспокойными вёрткими миногами, – ты меня к чему-то готовишь.
– К переоценке ценностей, – призналась Оля. – К проверке валюты на вшивость. А вдруг наши денежки ничего не стоят? Ну, те, которые, как нам кажется, имеют хождение на территории нашей души.
Похоже, я выглядел не лучшим образом. То есть попросту имел дурацкий вид. Лютка посмотрела на меня, и тут же из глаз её брызнули искры – лёгкие и радужные, какие высекает маленький водопад на ручье. Она рассмеялась и чмокнула меня в небритую щёку.
– Замаринуй на Новый год миног, – попросила она. – А то в артельных вечно уксуса через край.
Тема была закрыта или, как мне отчего-то в тот миг показалось, отложена.
Мы купили полтора килограмма иссиня-чёрной, истекающей слизью миноги, а на посол – двух крупных сигов и приличного размера сёмгу. Развесную икру и горячего копчения осетрину решили взять позже – в конце концов, до Нового года оставалось ещё пять дней.
Кроме того, мы купили ладожскую садковую форель, чтобы зажарить её сегодня на обед, а в соседних рядах прихватили зелень, лимон, мощный корень сельдерея (нарезать ломтиками и подрумянить в шкварчащем постном масле до золотистой корочки – отличный гарнир к рыбе и мясу), жёлтый грейпфрут и симиренковский ранет. Бутылка хереса ждала своей участи дома.
В предвкушении грядущего стола мы уже направлялись к выходу, когда внезапно нос к носу столкнулись с Вовой Белобокиным, за которым на небольшом расстоянии следовал Хлобыстин с нацеленной на Вову видеокамерой. На Белобокине были его самые нарядные лохмотья: видавший виды длинный песочного цвета плащ, зелёные брюки, синяя фетровая шляпа и зеркальные солнцезащитные очки – не заметить его было невозможно. Как и всякому поводу к импровизированному спектаклю, встрече нашей Белобокин обрадовался.
– Батюшки-светы! – распахнул он щедрые объятия. – Мальчик!
Мы трижды с ним расцеловались, после чего я махнул рукой державшемуся в стороне Хлобыстину.
– Хайдеггер! – не отрываясь от видоискателя, салютовал тот.
Оля мило обоим улыбнулась.
– Рыбачишь? – полюбопытствовал Белобокин.
– Рыбачу, – в тон ему сказал я. – А ты теперь городской сумасшедший?
– Артиста обидеть легко... – ничуть не обиделся Вова. – Поздравляю. – Он крепко пожал мне руку. – Ты стал участником международной акции «Шпионские страсти». Мы орудуем одновременно в Питере, Вене, Париже, Берлине и Праге – всюду наши люди: Толстый, Спирихин, Флягин, Цапля с Глюклей... Работаем под лозунгом «Отменить смертную казнь для шпионов – они и без того живут мало». Вон, видишь – снежок в ушанке. – Белобокин указал на негра в овчинной восьмиклинке с отворотами, затравленно косящегося в нашу сторону от лотка с карасями. – Я его с Фурштатской от самого американского консульства веду. Хитрый, змей. Дворами уйти хотел – не тут-то было.
– А кто из вас шпион? – спросила Оля.
– Похоже, оба, – сознался Белобокин.
Временами я ему определённо завидовал. Ведь если приглядеться, мы живём по каким-то самоедским правилам – смиряемся с принуждением, давим себя гнётом странной убеждённости, что нужно, непременно нужно позволить себя изнасиловать, потому что без этого не добиться того, чего стремимся добиться, да и насильник может обидеться, а нам так не нравится, когда на нас обижаются... И в результате мы пьём, дружим, спим вовсе не с теми, с кем хотели бы, а почти наоборот. Не безумие ли? А Белобокин не такой – он как птичка небесная, он подлинный. Он как бы неадекватный, но аутентичный. На него чёрта с два сядешь. Вот и выходит, что наша логика – куда большее сумасшествие, чем его юродство. Прав Капитан: первая ложь вылупляется от боязни обидеть другого. И только вторая – от страха не получить желанное.
– Уходит, гад! – Не прощаясь, Белобокин рванулся вперёд, словно спущенный со сворки сеттер.
– Как там памятник Нобелю? – успел я бросить ему в спину.
– Я выиграл конкурс! – на ходу обернулся Вова и припустил дальше.
