В гостиной пахло ёлкой – на столе в вазе красовалась огромная еловая лапа с золотой мишурой и двумя жгучими стеклянными шарами. Это были настоящие новогодние игрушки. От поддельных они отличались тем, что приносили радость.
Задумавшись над природой приносящих радость ёлочных игрушек, я некоторое время не существовал. Как верно заметил один венский сиделец, Декарт совершенно напрасно отождествил мышление с присутствием. Очевидно же, что это не так. Когда человек мыслит, он как раз отсутствует, его нет, он переходит в область небытия. По аналогии: задумался – пропал. Про впавшего в задумчивость говорят: «Он где-то далеко». Значит, должно быть – «я мыслю, следовательно, меня нет». Ну, меня со всеми включёнными чувствами. Меня как такового. Уж если и стоит говорить о существовании в связи с чем-то (в смысле работы ума), то, вероятно, речь следует вести не о мышлении, которое вообще сомнительно как экзистенциал, а о чём-то более достоверном. Скажем, о смекалке или смышлёности. Что делает человек, когда мыслит? Собирает комбинации из набора предложенных данностей, будь то абстрактные представления или чёрно-белые шашки. Но ведь это всего лишь
Вчера Оля ночевала у матери, но через час мы должны были встретиться с ней возле Мальцевского рынка, чтобы выбрать рыбу к новогоднему столу (по слабости своей во всей строгости пост мы не соблюдали, хотя от мяса всё-таки воздерживались). По ряду безотчётных причин настроение моё было бодрым и приподнятым, так что я даже решил прогулять работу, благо спросить с меня за это было некому. И вообще, мне казалось, я заслужил внештатный выходной – во-первых, в воскресенье я, почувствовав азарт, сочинил новый натур-алхимический опус, где оригинально развил высказанные Дзетоном Батолитусом идеи и даже вступил с ним в небольшую полемику относительно конфигурации естественного философского яйца, а во-вторых, вчера моими организаторскими усилиями ученик петербургского эзотерика Рокамболя некто Гузик продемонстрировал перед зрителями и журналистами превращение свинцовых аккумуляторных пластин в алхимическое золото.
Дело было так.
В галерее «Борей» был оборудован небольшой демонстрационный зал со всеми необходимыми причиндалами – тиглем, паяльной лампой, лабораторными весами, ведром воды и старой аккумуляторной батареей, извлечённой загодя из дачного сарая моего барственного приятеля, которого, кстати, звали редким именем Увар. Почти мой случай, если не хуже. Когда собралась оповещённая персональными приглашениями публика, Гузик, худой и сутулый тип, похожий на мечущуюся по веранде карамору, взвесил перед телевизионными камерами две свинцовые пластины, которые выломал из вскрытого на глазах у всех аккумулятора, несколько раз согнул их, положил в тигель и раскочегарил под ним прозаического вида паяльную лампу. Как только свинец начал отекать, таять, пускать под себя серебристую лужицу, Гузик откупорил принесённый с собой аптечный пузырек, отмерил крошечную порцию оранжево-красного, блестящего, как слюдяная крошка, и, судя по гирькам на чашке весов, весьма тяжёлого порошка, завернул его в клочок бумаги и бросил крошечный фунтик в тигель. Затем плотно накрыл тигель крышкой и четверть часа объяснял зрителям суть происходящего, причём единственным сообщением с проницаемым смыслом во всей его речи было упоминание о естественном, сиречь природном, происхождении используемого магистерия. Потом Гузик снял тигель с подставки, быстро охладил его, погрузив в ведро с водой, и сбросил крышку. Извлечённая из тигля блямба жёлтого металла точно соответствовала по весу использованному свинцу и добавленному в него крапалику магистерия. Она тут же была передана в руки скептически настроенного независимого эксперта, который некоторое время царапал её штихелем, разглядывал в лупу, зрелищно травил в пускающей ядовитые пары кислоте и проделывал ещё какие-то загадочные манипуляции, после чего, смущённо разведя руками, признал, что полученный жёлтый металл является золотом, о чистоте которого можно будет судить только по результатом более тщательных лабораторных анализов. Что, собственно, и требовалось.
Неизвестно, как Гузику удалось совершить трансмутацию – в подробности я не лез, да он, вероятно, со мной всё равно бы не поделился. Надул бы щёки или кинул шуточку. Есть в среде профессионалов, каким бы сомнительным делом они ни занимались, определённое чванство. И чем сомнительнее занятие, тем больше спеси. Словом, он поступил по-деловому: добыл золото, получил гонорар и степенно удалился. И пусть его. В конце концов, истории известно много случаев подобных демонстраций, но сути дела это так и не прояснило. А ведь среди прочих есть и весьма авторитетные свидетельства – например, голландского учёного Ван Гельмонта, датского естествоиспытателя Гельвеция, французского физика Клода Беригара, пастора Гроса... Да что там, сам император Фердинанд III благодаря пудре проекции алхимика Рихтгаузена дважды получал золото, из которого были отчеканены памятные медали. А шотландец Александр Сетон? А Михаил Сендивогиус из Кракова? А швед Пайкуль? А русский граф Яков Брюс? А немец Бёттихер? А итальянец Гаэтано? А француз Делиль? Что уж говорить о Раймонде Луллии, папе Иоанне XXII, Джордже Рипли, Сен- Жермене или, скажем, Рудольфе II, в чьей казне в 1612 году были обнаружены восемьдесят четыре центнера алхимического золота и шестьдесят центнеров алхимического серебра. Таких свидетельств – сотни.
Что касается Гузика, я лично склонен считать его шарлатаном. Не исключено, что надувалами по вдохновению или мошенниками идеи ради были и некоторые из вышеперечисленных лиц – пусть прибавят им в геенне жара. Подозрение моё в первую очередь основано на том, что Гузик – выучень, подмастерье Рокамболя, а поскольку алхимия – это всё-таки
Этим (натур-алхимическим опусом и публичной демонстрацией магистерия) мои последние достижения не ограничивались. На днях я уговорил Увара сочинить несколько правдивых историй о чудесных исцелениях в мурманских больницах – с тем прицелом, чтобы истории эти, сложившись в мозаику, произвели впечатление клинических испытаний панацеи.
Увар был крайне разносторонней личностью и недурно владел пером. Время от времени он публиковал статьи в газетах, журналах, Тенётах и выставочных буклетах на самые невероятные темы – от наскальной живописи верхнего палеолита до проблем португальского виноделия, – причём никто не мог предположить заранее, в какую запредельную область он усвищет в следующий раз. Не чужд он был и чистой мистификации, подчас выдувая пузырь голой выдумки, весёлой бессмыслицы, а затем оборачивая его, словно слоями чёрного перламутра, историческими аналогиями, социо-культурными парадигмами и непугаными метафорами, так что в результате на свет являлся основательный и вполне жизнеспособный мираж, бесспорный в своём торжествующем безумии. У иного мозг бы давно раскраснелся от инсульта, а Увару ничего – Увар держался... Словом, он умел рассказать / написать о чём угодно так, что не оставлял читателю выбора – верить или не верить. Вера охватывала жертву исподволь – если не на уровне рассудка, то хотя бы на уровне эстетического чутья.
Поскольку Увар был падок на всевозможные авантюры и, как заведено у большей части человечества, частенько нуждался в деньгах, первый репортаж о массовом прозрении слепых в мурманском интернате для детей с ослабленным зрением был готов уже вчера вечером. Следующий материал находился в работе и рассказывал о внезапном просветлении помрачённого рассудка обитателей мурманской психиатрической больницы.
В общем, за этот пункт нашего с Капитаном плана я не волновался.
4
Город был засыпан снегом, хотя на улицах его уже изрядно раскатали машины. Вдоль тротуаров громоздились сугробы, то здесь, то там наглухо обложившие припаркованные с вечера авто, –
