Над озером стояла парна?я дымка. И чудесная тишина, оттенённая гулкой перекличкой каких-то ранних пташек.
Я искупался посреди кувшинок, точно лягушка, запалил костёр и, оставив Капу возиться с чаем, пошёл осматривать ловушки.
У первой же, поставленной на краю поляны, я радостно обомлел – вместе с заурядным птеростихом там сидела чёрная жужелица (Carabus coriaceus), которую я тут же опознал по чрезвычайным для здешних широт размерам и крупитчатым, как базальтовый абразив, надкрыльям. Никогда прежде такой зверь мне в ловушку не попадался. В жужелице было сантиметра четыре, так что, с учётом усиков и лапок, в баночку она никак не лезла.
Я вытащил из земли майонезное ведёрко и отнёс добычу к морилке прямо в нём.
Во второй ловушке приманки не было – наверное, ветчину склевала птица или утащил ёж / хорёк, – зато на дне копошились два забавных, выпуклых и остромордых, улиткоеда.
Позавтракали наскоро – бутербродами. Потом собрались и поехали в усадьбу Модеста Петровича, угрюмого адепта «Могучей кучки».
Обычный барский дом средней руки в один этаж с мезонином. Фасад украшали четыре белые колонны и обведённая оградой из точёных балясин терраска. Перед домом на лужайке стоял бородатый бронзовый бюст композитора с каллиграфической росписью: М. Мусоргский.
Хороши были диковатый парк, сруб колодца с крышей на резных столбах и оранжерея из красного кирпича с фикусами в кадках и растущими из горшков вниз кактусами.
Небо постепенно занесло серыми мусорными облаками. Солнце взблескивало всё реже. Ничего – ехать будет не жарко.
Вернулись на трассу Москва–Рига и на первой же заправке залили бак под завязку. Воспоминания о чёрной жужелице волновали меня необычайно.
За мостом через Западную Двину вдоль дороги стояли лотки, накрытые холстинками. Фанерные таблички с выведенными от руки буквами обещали копчёную рыбу. На раскладных стульчиках за лотками сидели рыба?чки.
Решив разнообразить наш вечерний стол, я съехал на обочину. Рыбачки мигом сдёрнули холстинки. Бронзовые рыбины тускло посверкивали боками – выглядели они и пахли очень аппетитно.
Капа ходила от лотка к лотку, поводя носом. Угорь показался нам неоправданно дорогим, поэтому купили горячего копчения сома.
Проехав ещё километров сорок пять на восток, за Межой (такая река) повернули на юг – решили падать по карте вниз до самой Минской трассы.
В Нелидово расспросили юную мамашу с коляской, где тут питают тело. По подсказке отыскали в сквере возле стадиона кафе с пушистым названием «БАРС и К?». Кошатница Капа, естественно, захлопала в ладоши.
Мы оказались единственными посетителями.
Готовили долго, так что я успел не торопясь выдуть кружку пива.
Капа рассуждала о том, что одежда имеет внешнюю и внутреннюю стороны. Самому человеку обычно хватает одной внутренней, потому что дома, когда он один, разница между её сторонами совершенно стирается. Но если внутренняя сторона более или менее равнодушна к окружению – скажем, в тройке вполне можно было бы ходить по грибы, – то внешняя сторона делать этого не позволяет, потому что грибам совсем не безразлично, в чём ты за ними приходишь, хоть они и размышляют медленно. Точно так же банку не понравится, если ты придёшь в него считать чужие деньги в джинсах и ветровке. Поэтому нужно очень хорошо подумать, что надеть на природе, когда на тебя смотрят только травы, цветы и звери. Ведь надо соответствовать, чтобы не только себе, но и им сделать приятно.
Я вспомнил, как вчера утром Капа голой вылезла из палатки. По-моему, травам, цветам и зверюшкам это должно было понравиться. Особенно в брачный период.
Щи и отбивную подали очень приличные, а вот корень сельдерея поджарить толком не смогли. Он должен быть с корочкой, но сочный, а нам принесли вялый и пропаренный, как репа, – наверное, держали на сковороде под крышкой, барсики позорные.
Понемногу разъяснело, и дорога повеселела. Я заметил: чем дальше на юг, тем белее становятся коровы и берёзы. Поговорили об этом.
За Белым (такой город) асфальт неожиданно кончился, сменившись кое-как отглаженной грейдером грунтовкой. До этих мест не добрался покуда гудроновый бум. Дорога вилась меж каких-то густых диких кустов и сама имела вид пустынный и дикий. Оставляя за собой облако белёсой, надолго повисающей в недвижимом воздухе пыли, мы проехали всю эту земляную и порой довольно тряскую канитель, встретив по пути лишь трёх планировавших низко над дорогой орлов, – ни единого человека, ни одной деревни, ни одного встречного авто.
В Озёрном купили болгарский перец, помидоры и смоленскую водку в бутылке, обтянутой чёрным бархатом. Каковы-то местные винокурни? Водка, естественно, называлась «Бархатная».
Не доезжая Духовщины, я увидел справа от шоссе озерцо и свернул на бегущий к нему просёлок. Озерцо оказалось подпруженной и разлившейся речкой Царевич – это нам поведали дети из деревни Третьяково, плескавшиеся с весёлым матерком у плотины.
Тут же на невысоком холме раскинулся наполовину одичавший и уже отцветший яблоневый сад, куда по свежему прокосу мы прямиком и зарулили.
Разбив палатку на проплешине, поросшей мягким клевером (говорят, в таких местах следует рыть колодцы, так как клевер показывает близость грунтовых вод), я взял топорик и подсёк сухую яблоню. С одной стороны дичающий сад было жалко, с другой – чёрта с два мы остановились бы здесь, будь он при хозяине.
Пока тащил яблоню к палатке, снял с травы гребнеусого щелкуна и неуклюжего лугового хрущика.
Искупались. Потом я наломал дров и занялся костром, а Капа, прихватив шампунь, отправилась мыть голову.
На ужин ели копчёного сома, помидоры и сладкий перец. Капа добивала «Изабеллу», а я хлестал водку из бархатной бутылки – оказалась очень приличная. Почему раньше мне не приходило в голову странствовать вот так – легко, осознавая
Капа почему-то рассказывала про Менделеева, про то, что на досуге он любил мастерить кожаные чемоданы, которые у него неплохо получались. Потом – про ветеринарную лечебницу, где в списке предоставляемых услуг, наряду с купированием ушей и убийством блох, была такая – удаление голосовых связок.
Я слушал вполуха. Думал о другом. О том, что девять дней в обществе Капы – это, пожалуй, нечеловечески много.
5
День третий.
Траву вокруг усыпала белая роса. На солнечный склон палатки, уже подсушенный и даже чуть прогретый, вылезли большие серые кузнечики, кобылки и прыгучие цикадки. Небо сияло беспримесной голубизной, какой-то и впрямь нездешней, неземной, ангельской.
Я искупался, пошваркал во рту зубной щёткой и вымыл голову.
Трудно описать комплекс тех чувств, которые порой пробуждала, а порой нагоняла на меня Капа. Они были какие-то умышленные, внешние, нестойкие, не то что мои чувства к Оле, о которой я не думал, не должен думать... От нежности к той у меня сжималось сердце, и боль тоже была настоящая, нутряная, во всю грудь, а с Капой вступала в связь периферия, контур, телесность, взаимодействуя как бы по договорённости – ведь мы товарищи, и почему бы нам, в силу известных различий в наших организмах, не сделать друг другу приятное? Нет, только не думать об этом. Ни в коем случае не думать.
Жалко было раздавленных на асфальте ежей.
В Ярцево выехали на трассу Москва–Минск. Отличная дорога – чистый автобан, какими Гитлер в тридцатые расчертил всю неметчину.
