Американская дырка

маршрутом, подстроив под нас свой небесный шаг. Как и положено в центре урагана, вокруг царил гробовой штиль.

За Боровичами, свернув в сторону Киевской трассы, дал по газам – дорога была пуста до самого мглистого горизонта.

Капа болтала чепуху, мол, что за лохотрон – на Барочной улице, где она живёт, нет ни одного барочного дома. Я сказал, что Барочная улица не имеет никакого отношения к барокко, а имя своё получила по питейному дому, называемому «Барка». Капа очень удивилась. Что мне делать с тобой, простая душа? Как объясниться в своей нелюбви? Эх, сдать бы тебя, как пустую бутылку, в жертвоприёмник американского чёрта, куда я сдал уже первую в этом сезоне зернистую жужелицу, и дело с концом. Ведь говорил же Капитан: осталась малость – закрепляющая жертва...

Впереди в облаке пыли с просёлка на дорогу вывернул потрёпанный грузовик с вихляющим прицепом. Ехал он как-то кривенько, дребезжа на всю Псковскую губернию. Не снижая скорости, я врубил левый поворотник и загодя пошёл на обгон.

«Сузучка» уже поравнялась с грохочущим прицепом грузовика, когда тот, разгоняясь, тоже сдал влево, вытесняя меня со встречной полосы на обочину. Мудила водитель либо не видел нас, либо был пьян и куражился, сволочь. Давя на гудок, я посмотрел в боковое зеркало грузовика и открыл рот – чёрт! – за рулём сидел карикатурный крючконосый дядя Сэм в звёздно-полосатом цилиндре... Не может быть. Я поморгал и снова посмотрел – покачивая головой, как будто что-то напевая в эспаньолку, в грузовике крутил баранку Капитан. Бред какой-то... Мотнув головой, я взглянул ещё раз – в зеркале, шевеля усами и жамкая пустоту серпами-жвалами, таращил фасеточные зенки невиданный карабус...

Левые колёса «сузучки» уже расшвыривали гравий с обочины, как тут я увидел, что впереди дорога перед мостом сужается, и машина несётся прямо на столб ограждения. Адреналин вновь ошпарил меня изнутри, и я до предела вдавил в пол педаль тормоза.

Поздно. Глухой удар, и «сузучка», сбив залитый в цемент железный столб, полетела в реку.

Чудовищная вспышка – тьма – новая вспышка... Мы очутились с Капой под водой, в просвеченной косыми лучами зеленовато-бурой толще. Капа была в белом платье, её волосы и руки парили медленно и красиво. Она смотрела мне в глаза. Ноги не чувствовали дна, и опереться было решительно не на что. Течение несло нас почему-то в разные стороны. «Я не прощаюсь, – сказала Капа и улыбнулась. – Просто мы больше никогда не увидимся». Меня не удивило ни её белое платье, ни то, что она разговаривает под водой. Кругом метались, взблескивая чешуёй, серебряные рыбы. Нас разносило всё дальше и дальше друг от друга, и в промежутке, снизу, между нами разрасталось сияние. Я вгляделся. Ничего определённого я не увидел – сполохи, чудесный свет, блистающие грани. Не увидел, но знал – это Империя, Россия, Рим в снегу. Некоторое время Капа ещё стояла перед моими глазами в виде удаляющегося размытого светлого пятна, а потом время остановилось по-настоящему.

Глава одиннадцатая РИМ В СНЕГУ

1

«Где моя чёрная жужелица?» – Как позже призналась медсестра, это был первый вопрос, который я задал ей, придя в себя. Она даже решила, что я брежу. Но я не бредил – я просто включился. Включился и вспомнил. А потом опять выключился. А потом включился уже окончательно.

Голова моя была в бинтах, грудь, левая рука и правая нога – в гипсе. У изголовья стоял штатив с капельницей, и в сгибе локтя правой руки торчала игла, прилепленная пластырем. Если бы не ремень безопасности, сломавший мне ключицу и несколько рёбер, я был бы покойником. Да и головой я звезданулся в левую стойку довольно удачно – череп треснул, но не раскололся, не потёк жёлтыми извилинами, которыми я делал комплименты Оле. Это я тоже узнал от медсестры псковской больницы, улыбчивой девчонки с мелированными волосами, наряженной в прелестный голубой халатик – короткий, приталенный и стерильный. Именно такие девки задом наперёд летают на свинье над ночным Изборском.

– Олеся, – к голубому карману у медсестры был пришпилен бейдж, – разве мы не утонули?

– Утонули? – Олеся улыбнулась. – Вы в Коломенку упали, а там воды – вот по сюда. – Она провела ладонью по обрезу голубого подола, оканчивающегося сантиметров на двадцать выше загорелых коленок.

Я вспомнил свои подводные видения и Капу в белом платье. В машине она была в джинсах, а тут – платье...

– А Капа? – спросил я. – Со мной была Капа.

Медсестра Олеся посмотрела на меня растерянно и с опаской.

– Я говорила вам – она разбилась.

– Сильнее, чем я?

– Насмерть. Рассказывали, вы весь были в её крови. Да и сами четыре дня в сознание не приходили. Я говорила – вы не помните? Вы плакали ещё...

Я не помнил. Должно быть, это случилось между двумя включениями. Тогда всё было как в тумане, как в густом, осевшем на землю облаке. Боже мой! И без того я чувствовал себя хреново, а тут... Тело было набито углями и сложено как-то не так – перекручено, что ли, как, отжимая, перекручивают полотенце, – где-то невыносимо жгло, где-то давило, где-то тянуло и кололо. Так плохо бывает, когда отпускает наркоз. У меня болело всё – голова, нога, ключица, рёбра и что-то невещественное внутри, то, что, бывает, не даёт покоя, тревожит и свербит с похмелья. Может быть, личинка-душа?

Боль, накладываясь одна на другую, не суммировалась, не умножалась, а странным образом одна другую поглощала, как в УК больший срок поглощает меньший, при этом оставшаяся большая боль, способная убить, сосредоточься она в одном месте, распылялась, рассеивалась гнетущим фоном по всему телу и по тому невещественному, что, возможно, было во мне чужим телом. И так, рассеиваясь, она позволяла мне скрипеть дальше. Возможно, я до сих пор был жив лишь потому, что сама смерть жалела меня, видя, как изнурили меня страдания.

Я закрыл глаза. Я не хотел ни думать, ни чувствовать. Всему во мне было больно. Как же так? Выходит, я – непредумышленный убийца? Немудрено, что в первый раз об этом я забыл – ведь это же невыносимо помнить. Как с этим жить?

Я открыл глаза.

Жить с этим, оказалось, можно. Жизнь – сущий ад, вот и лижи свою сковородку.

Но что-то мучило меня ещё, что-то тревожило, что-то появилось во мне такое, чего прежде не было, что до сегодняшнего дня либо отсутствовало, либо вело себя смирно, не вызывая подозрений относительно собственного наличия.

В руке медсестра Олеся держала небольшой поднос, на котором чуть колыхался стакан с водой и перекатывалась с боку на бок глянцевая оранжевая пилюля. Поставив поднос на тумбочку, она надавила какой-то рычажок в моей кровати, после чего та медленно – однако движение всё же отдавалось кинжальными уколами в сломанных рёбрах – приподняла изголовье. Теперь я как бы лежал полусидя. Или наоборот.

Я огляделся с нового ракурса: непонятно из каких соображений начальство псковской больницы пожаловало мне отдельную палату с телевизором – именно о такой мечтает разбитый хворями обыватель. Право, я не заслужил. Пульт лежал рядом с подносом на тумбочке, но воспользоваться им в больную голову мне пока не приходило. Ну, то есть не приходило за всё утро, что я пребывал в относительно полноценном сознании.

– Выпейте, это обезболивающее, – улыбнулась Олеся.

– Во мне болит частица Бога, – признался я и осторожно, чтобы не потревожить торчащую из вены иглу, взял пилюлю. – Поможет?

– Непременно, – легкомысленно заверила милосердная сестра.

Я положил оранжевую глазурованную штучку в рот и запил водой. Пилюля гладко проскочила в пищевод и шлёпнулась на дно порожнего желудка. И тут я понял. Понял, что вызывало во мне ту добавочную тревогу, которой я не мог найти причину, – я знал об Олесе всё, хотя прежде не только не был с ней знаком, но даже никогда её не видел. А если бы и видел, это ровным счётом ничего б не прояснило – я знал не только прошлое Олеси, я знал всё её будущее.