бритвенные помазки – и сейчас стоит в ушах: “Барсук, пан, барсук!” Слева врос в лужу озабоченный отец семейства, обсеянный поросячьей щетинкой, обложившийся всей необходимой скукой для дома, для семьи – вплоть до пудовых кроссовок, чтоб далеко не убежать. Справа пританцовывали три сельских хлопчика над грудой вороных лопат. Трясущаяся Зина безостановочно приоткрывала и тут же прятала глянцевый угол
“Кэмела”, ящик под нею так дрожал, что было слышно, как булькает криминальная водка.
Снег под нами таял от жара нашей алчности, я валил под ноги все новые и новые кипы картона. Наш плот проползал среди людского кишения, но каждый пан, каждая пани – это были однофункциональные неразличимые механизмы “возьмет – не возьмет”. Боже, как беспощадно обривает мир эта понурая убийца -
Польза!
Когда хозяйка оставила меня покараулить, как назло косяком пошли охотники до часов – сортов пять, с разными ценами. Прошу, пане, едну минуточку почекайте, лепетал я, покуда отец семейства, выведенный из себя такой безмозглостью, разгневанно не перечислил все цены и ценочки на моем флаге, до клопомора включительно.
Меси поэнергичнее раскисшую стельку мерзлыми пальцами – и никакие мокрые ноги… если бы только не зона Ершикова!..
Воротившаяся в едва уловимой сортирной ауре старшая сестренка во внезапном озарении воззрилась на мои ботинки, полопавшиеся аппетитно, как переспелая буханка, – морские льдинки подтаяли слезами. С ненавистью подтащила к киоску напротив, топнула по прилавку высокими натовскими бутсами: “Меряй! Что, не хочешь одолжаться у чужой бабы?!” – “Почему, просто мне кажется, что бедным стыдно стоять за социализм…” – “Теоретик…” – наконец-то проглянула умиленная насмешка.
Новый хозяйский огляд – не пора ли, мол, смахнуть развесившиеся слюни у забывшейся псины? – и прямо в карман мне сунута пачечка тертых тысчёнц. “Иди погуляй, в этой компании я уже не боюсь”, – и вновь распахнувшаяся зеленая безуминка: “НЕ ЭКОНОМЬ!”
Товарищей по отечеству нетрудно узнать и без переметных сум – мы не боимся запретов светофора и испуганно осаживаем перед вежливо притормозившей машиной: в нашем царстве все по-простому – сильный наезжает, слабый улепетывает. Да, это единственное в мире, что сошло бы за прогресс, – оттеснение физической силы с главных ролей на эпизодические – покуда через века простота нового типа снова не грохнет кулаком: история есть грызня из-за лишнего куска, все, кроме силы, лицемерие! Какая глыба…
Зеркальный небоскреб дробил небо голубым панцирем. Что, вокзал без рельсов?! В приземистом здании открылась просторная автоматизированная бездна, обставленная перронами, разлинованная рельсами, – но бетонированная бездна – это что, вот чтоб буфетчица – на вокзале!!! – и в белоснежном крахмальном чепчике!..
Она насаживает на кол не пациен… не клиента, а длинную булочку, в которую вводится сосиска и две струи – вишневого кетчупа и золотой горчицы. Бог мой, да ведь это и есть знаменитые хот-доги!.. Но на них-то я авось заработал?.. Увы, я не благородный человек, я всегда знаю, когда лгу: ведь ботинки-то я уже поимел… Но от чистых запахов, цветов, нездешних названий просто шалеешь, – а уж крахмальные занавесочки и рукодельные коврики вежливости – те способны на время скрыть от глаз и верхнюю, и нижнюю бездну: и бездну простоты, и бездну пустоты. На вокзале – и не надо зажимать ни носа, ни глаз! Мне с детским забвением приличий уже захотелось чего-нибудь совсем ненужного – вкусненького. Слоеный конвертик был свеж и воздушен, как у редкой хозяйки. Баста, больше не уступлю чужих денег муравьиной власти пустяков!
Варшава была напоена нездешностью, десятилетиями настаивавшейся, томившейся, как в духовке, под кованым на Механке колпаком, накрывшим шестую часть суши. Даже сталинская разлапистая высотка и жилые совковые цеха, удалявшиеся от ее подножия (поаккуратней наших, но с этим к товарищу Молчалину), торчали восхитительной неуместностью в хоре вызывающих блаженную щекотку имен:
Маршалковская, Уяздовые аллеи, Новы Свят, Краковское Предместье,
Жолибож… Молчат магнатские дворцы – лишь Пан Мороз бряцает шпорами, которым едва слышным теньканьем отзываются сгрудившиеся во тьме забытые бокалы: Браницкие, Красиньские… Повстанцы спускаются в тротуар к Анджею Вайде, приземленный Прус на обочине, возвышенный Мицкевич под сетью нагих ветвей, коренастый хохол Монюшко у подошвы неохватного многоколонного театра – шершавы ли у него лацканы? Ложка пользы на бочку поэзии… А вот и ясная площадь размером с хорошую театральную сцену, вокруг которой Головин или Бенуа соорудили дивную декорацию, – не может же это быть…
Но это было. Пятки под собой не чуя, легчайшей поступью, чтобы не спугнуть, не расплескать что-то в себе или в мире, я прошел сквозь мраморный портал общественной уборной, чтоб ничто уже не стояло между мною и тем Неведомо Чем, которое проглянуло сквозь…
Фронтончики, наличники, сграффито, лепка, резьба, чеканка, ковка
– невозможно поверить, что все это только что было кирпичным крошевом, размолотым столкновением двух фантомов, – и вот все до мелочи восстановлено – при паскуднейшем коммунячьем режиме, простыми в массе людьми, а гениальные гримеры снег, дождь, ветер только прошлись трещинами и облупленностями – печатью подлинности. Адский коктейль из горя, любви, пропаганды, корысти, насилия, энтузиазма, глупости, мудрости, ремесла, этот нектар с навозом сотворил чудо. Так, может быть, это я, я сам -
простой человек, желающий из неисчерпаемой сложности выстричь бездействующий, зато лакированный муляж чистой культуры?
Безмерную тяжесть мира едва может выдержать предельное напряжение всех жил потрескивающего исполинского каната, а я хочу его расплести, чтобы свить изящный разноцветный шнурок. Мы вечно обращаем сносное в невыносимое, выдумывая что-то прекрасное и невозможное. Может быть, вовсе и не пустота, а мечта о несбыточном высосала из жизни сок смысла?.. Хотя его можно найти только во всем сразу.
“Барсук, пан, барсук”, – услышал я из крепнущей мглы. Наш торговый флот дрейфовал в полном составе, только хлопцы с лопатами пошли на дно. Пожарным багром подтянул свою оборотистую подружку к берегу – было раскуплено почти все, кроме клопомора,
– даже ведра забрала какая-то школа, а я уж думал, придется открыть им кингстоны – и в Вислу. Под покровом сумерек мы решили забросить наживку и на ловцов контрабандного алкоголя – принялись по очереди потягивать стограммовый коньячок; на его золотой огонек потянулась и подвыпившая публика. Этот для провокатора вроде бы чересчур бухой… зато тут же, без отрыва, начинает булькать из горл б – демаскирует, гад… “Уходи, пан, уходи”, – словно на гуся, машет на него моя сообщница и, как бывалая буфетчица в шалмане, за рукав оттаскивает в толпу. У кудахчущей пани она берет сумку и под моим прикрытием пихает туда бутылку. Пани, решив, что русские ее грабят, ударяется в крик: “Торбу, торбу!..”
Все хорошо расторговались. “В казармы, в казармы!” – слышится социалистический призыв рыночников: до казарм можно пешком. А как же пан Мачек с автобусом? Моя благородная возлюбленная собирает компенсацию. Трое принципиальных еще более благородно негодуют: вам надо – вы и платите… За них мой идеал добавляет мою недельную зарплату и улыбку, от которой мужики начинают неудержимо таять. На принципиальных паскуд она не сердится: устали, мол, замерзли… Так что ж, мы – вараны: охладимся – сволочи, а положить на батарею – опять приличные люди? Да, наверно, без нитей жадности, бесстыдства канат не выдержит, но… Если роза растет из дерьма, терпеть его я могу, но мазать на хлеб все равно не стану.
Но все же мосластый, до зелени ужравшийся парняга, успевший плеснуть пахучести нам в комнату: “Отец, – (это мне…), – закурить…” – покуда моя бдительная стражница – точь-в-точь баба с Механки! – локтем, коленом энергично выпихивала его в коридорную мглу, – даже он не ввергнул меня в смертное отчаяние, а лишь испортил настроение. Стена еще долго колебалась – опустошенные перестройкой казармы Варшавского договора были сшиты чуть ли не из картона, электропроводка лежала на потолочных скобах. Самой надежной здесь выглядела тюремная колючка, охватывавшая недавний советский стан. Кровати были привинчены к полу.
Индустриальный пар из наших чашек, легкий парок из наших губ, куртки внакидку… “Соня, а чего мы тут сидим?” – “Наконец-то вспомнил, как меня зовут. Ты же меня никак не называешь, боишься перепутать”. –
