конспирацию, они резко отличались от обычных людей. Тяжелым и, я бы сказал, тоскливым взглядом. Мой был приземист, темноволос и сильно небрит. Видно, дома не ночевал, прорабатывая операцию. Мы поздоровались, почему-то не за руку. Далее он предложил пройти с ним 'в одно место'. Хорошо, что не в два. Трудно было отказать ему в столь скромном желании. Мы перешли
Литейный и вошли в тихую, укромную гостиницу. На втором этаже коридорная молча протянула ему ключ. Мы вошли в маленький номер и сели на кровать рядом с тумбочкой. Я энергично вынул ручку и блокнот. Это ему не понравилось.
– Вы что хотите записывать?
– Все! – Я преданно смотрел ему в глаза.
– Тогда для начала запишите мой рабочий номер! – усмехнулся он и продиктовал мне его.
Я тщательно записал. После этого мой 'визави' глухим голосом и как-то без огонька стал монотонно говорить о том, что враг в нашей стране поднимает голову, особенно в связи с 'пражской весной' и
'печально знаменитым' письмом чешских диссидентов 'Две тысячи слов'.
Поэтому, сказал он, долг каждого сознательного гражданина сообщать
'органам' о всех враждебных проявлениях. Он говорил еще долго, я старательно кивал, но мысли мои улетели далеко, к более приятным темам.
– Что вы делаете? – вдруг рявкнул он.
А что я делаю? Я глянул в мой блокнот. Да. Не совсем! Пока я его слушал – увы, слушал лишь относительно, мечтая о другом, – рука моя выдала мои мысли: и буквы, и цифры его телефона изменились до неузнаваемости, перерисованные в птичек, рыбок, зверьков, а одна цифра даже стала цветочком!
– Я понял, – произнес он, – как вы собираетесь мне звонить! Идите!
Где тот мой блокнот? Хорошо бы в него глянуть – особенно сейчас.
Приближение мое к политике и власти шло медленно. Помню, что даже про родной Дом писателя я не сразу узнал: оказывается, на третьем этаже находятся кабинеты начальства, где можно урвать кое-какие блага.
Помню, как вдруг мне домой позвонил партийный куратор писателей, по фамилии Попов, который пригласил меня в Таврический на какую-то партийную конференцию. 'Но я же не партийный!' – воскликнул я. 'И вообще…' – чуть было не добавил. 'Это неважно! – весело сказал он.
– Мы хотим, чтобы одаренная молодежь знала о жизни города'. Я понял, что отвертеться невозможно – глядишь, вдруг перестанут тебя считать одаренным. 'А где этот Таврический?' – вдруг вырвалась у меня безобразная фраза. Ну действительно, как-то не приходилось тогда интересоваться этим. Рестораны – да, знал. И музеи, кстати, тоже. А вот на партийном фронте – провал. Последовала долгая, давящая пауза.
Предполагалось, что я, мучительно ощущая ее, поседею от ужаса.
'Найдете!' – наконец сухо вымолвил он и повесил трубку.
Помню, как я проклинал себя за свою уступчивость, добираясь туда к десяти утра. 'Что ж так рано назначают они свои партийные конференции? – злобно бормотал я, оскальзываясь на ледяном тротуаре.
– И не могли уж сделать нормальную тропу!' Я вдруг вспомнил, как в детстве так же трудно добирался на коньках в Таврический на каток.
Но там хоть меня ждало блаженство. А тут? 'Жизнь стала строиться не по удовольствиям, а по необходимостям!' – с отчаянием думал я.
Дорога от Литейного до Таврического оказалась длинной. Шпалерная – улица весьма обманчивая. Она только кажется короткой из-за того, что гениальный растреллиевский собор, парящий в небе, замыкает ее и кажется очень близким. Но как долго, оказывается, надо по этой улице идти! Вот потянулись справа стеклянные оранжереи – оранжереи тоже входили в перечень достопримечательностей Таврического. Но до парадного входа, оказывается, еще далеко. Вельможный, а также партийный масштаб весьма утомителен для обычного пешехода. 'Что ж их дворцы так далеко-то?!' – бормотал я и клялся никогда сюда больше не ходить.
Ворвался я туда неприлично запыхавшийся, взъерошенный, с галстуком в кармане, который я, как удавку, сорвал в какой-то особо душный момент. Огромный светлый холл настраивал на торжественность, и даже какую-то возвышенность, и – ответственность. Я пригладил вихры.
Малозаметные, но серьезные ребята, расставленные повсюду, глянули на мой пригласительный и не пустили в зал, направив наверх, на галерку.
Я открыл дверь и оказался над залом, поднимающимся амфитеатром.
Оказывается, я не раз видел его в кино. Здесь была бурная жизнь, здесь говорили великие ораторы, Пуришкевич и Родзянко (первые, кто в голову пришел). Здесь решалась история, в одном месте сидели социалисты, в другом – монархисты, и речи противников встречались криками, и не раз доходило до драк. Сейчас публика в зале была солидная, тихая. На трибуне стоял красивый седой человек. Если не ошибаюсь, первый секретарь райкома Соловьев, известный тем, что широко развернул в нашем городе строительство метро. По тому, как слушатели поскрипывали сиденьями, чувствовалось, что доклад идет уже давно и всех слегка утомил. Но ощущалась и важность момента – люди тут были понимающие и улавливали в оттенках речи самое нужное для себя. Я проникся серьезностью и даже решил привести себя в порядок: вытянул из кармана галстук и стал сосредоточенно завязывать его.
И вдруг речь докладчика прервалась. Внезапная пауза показалась мне зловещей. 'Неужели – из-за меня?' – подумал я в ужасе.
Действительно, Соловьев, прервав речь, с изумлением смотрел на человека, который среди итогового доклада, определяющего дальнейшую жизнь, вдруг нагло завязывает галстук в первом ряду галерки, напротив трибуны – бесцеремонно, как у себя в ванной!
Вогнав меня в пот (хотя пот был и до этого), Соловьев продолжил свою речь. Все рухнуло! Никогда меня не полюбят власти! – в отчаянии понял я. Есть что-то поганое в моем характере, и никогда они меня не будут любить. Впрочем, чтобы понять это окончательно, стоило сюда прийти. Власть неодобрительно глянула на меня. Но кое-кто оценил меня положительно. Я вдруг заметил, что в начале галерки, над самой сценой, кто-то приветственно машет мне. Пригнувшись, я перебежал туда, и там встретил меня режиссер 'Ленфильма' Игорь Масленников, парторг студии и при этом англизированный джентльмен, весельчак, жизнелюб, в шикарном блейзере и пушистых усах. Тут, оказывается, все наши сидели – художники, артисты, музейщики, телевизионщики.
Парторги – но наши ребята. Все встретили меня дружески оживленно – я, оказывается, их развеселил, слегка развеял монотонность доклада.
'Мы тут любуемся тобой – как ты галстук завязывал на глазах у докладчика!' – сказал Игорек. И все заулыбались. Так что сходил я не зря.
Но все же лучше было в Доме писателя. Много чего происходило тут, в нашем замечательном Доме на улице Воинова, ныне Шпалерной, в бывшем шереметевском особняке. Помню, как всемогущий Битов, уже уверенно расположившийся в мировой литературной элите, предложил устроить конгресс международного писательского сообщества 'Гулливер', и к нам съехались знаменитости со всего мира. Председателем Союза писателей уже был Владимир Арро, избранный на волне перестройки, после бурных митингов и собраний. Меня он, может быть опрометчиво, назначил своим заместителем, и приезд 'Гулливера' мы готовили вместе.
Из всех 'литературных звезд', посетивших конгресс, я запомнил только русских, иностранные, с их сложными сочинениями и именами, из памяти выпали. Но наших я запомнил очень хорошо. Крепкий, основательный, резкий Владимов, во все периоды своей жизни отметившийся яркими, сильными книгами – 'Большая руда', 'Три минуты молчания', 'Верный
Руслан'. Он уже жил тогда в Германии, чем, кажется, был не слишком доволен. Оказалось, что я ему не чужд. Помню, он поразил меня высказыванием, которое оказалось, как всегда у него, резким, противоречащим общепринятому. Когда мы с ним, состязаясь в интеллектуальной выносливости, в процессе беседы выпили литра два, он вдруг сказал мне: 'А знаешь, почему мы с тобой такие крепкие?
Потому что выросли в это время и в этой стране'. Для диссидента, которым все его считали тогда, фраза была неожиданной, но точной, и без таких фраз и без такого характера писателя и не существует.
Вторым 'знатным гостем' был Андрей Синявский с замечательной женой
Марией Розановой. Помню, что его просто физически приятно было видеть. Он тоже не совсем
