где еще не было никого, ты уже чувствовал Абрамова. Все наши места за столами были абсолютно неразличимы – одинаковые салфетки, приборы, мы и тут не решались особенно выделяться. Там, где обедал Абрамов, сияла тусклым светом бутылка коньяка. Конечно, почти все мы любили выпить и перед обедом обычно пропускали по полстакана, но тайно, в номерах, – а вот так открыто поставить бутылку на стол и даже не убирать ее, когда уходишь, мог только он.
Его сила, упрямство, власть проявлялись во всем, в том числе и в этом. 'А что? Не могу выпить перед обедом? Обязательно (он говорил на 'о') прятаться должен?' Никто из нас не решился бы оставить бутылку. Даже официантка могла бы к нам придраться: 'Запрещено!' А если бы кто-то из нас и решился оставить бутылку, то ее могли, например, выпить веселые друзья и для смеха налить туда чаю – каждый из нас живет в той жизни, которую создал. Бутылка же Абрамова стояла незыблемо, и никто не смел даже прикоснуться к ней. Этот его
'скипетр власти' я помню очень ясно, и что значит – Абрамов, можно было почувствовать сразу.
При этом он был начисто лишен чванства, которым вполне владели разные облеченные властью, теперь вполне забытые писатели. Он подчеркивал свой народный говорок, простоватость, крестьянское озорство.
– Ну что, прошвырнемся после обеда? – подходил он к тому, кого любил.
И выбирал он достойных людей очень точно, снайперски, вне всякой зависимости от чинов, возраста, национальности, так что все разговоры о его заскоках, выходках, нападках чаще всего несправедливы. Другое дело – к драке он всегда был готов, причем тоже с любым, вне всякой зависимости от чинов, возраста, национальности, поэтому разговоры о его неуживчивости имеют основания. Когда он, со второй уже попытки, получил наконец
Государственную премию, он радовался, но тоже по-своему: 'Вот теперь я могу шумнуть!' Дрался он не всегда по самому важному поводу, иногда сцеплялся с властями по вопросам второстепенным, квартирным, например, – но характер человека всегда при нем, от него не отделаешься.
Но все, кому посчастливилось 'прошвырнуться' с Абрамовым (обычно до зеленого обкомовского забора и обратно), вспоминают эти минуты как самые важные. Абрамов зря времени не тратил, говорил лишь самое веское и только то, что мог сказать один он. Теперь таких людей больше нет.
РЫТХЭУ
Мои успехи в литературном мире я меряю тем, как ко мне относится
Юрий Рытхэу. Его не проведешь! Было время, когда он казался недоступным, мелькал в самой престижной советской 'обойме', при этом был абсолютно неповторим. 'Значит, можно в любое время, и даже в советское, достичь успеха и полностью сохранить индивидуальность?' – думал я, любуясь его раскосым, азиатским, и тут же холеным и интеллектуальным обликом. Первый раз я любовался им вблизи на его литфондовской даче, которая среди прочих казенных дач выделялась благоустройством: телефон, отопление, ковры, картины – и все это сделал хитрый, улыбчивый и всегда успешный сын Чукотки. На дачу я попал с его сыном Серегой, с которым был в те далекие годы дружен.
Рытхэу был лишен чванства, присущего многим литературным тузам, и общался просто, с улыбкой. Но как бы насмешливые его истории из собственной жизни ясно показывали всем нам: вот как делается имя, успех, как индивидуальность становится знаковой и ценится на самом верху именно благодаря своей неповторимости. Экзотическую, небывалую жизнь Чукотки он нес как главный дар, который просто обязаны были принимать на любом уровне: вот какая у нас бескрайняя, богатая, разнообразная страна! Попробовал бы самый высокий начальник вякнуть что-нибудь против этого! И Рытхэу прекрасно чувствовал свой победный шанс и весьма неглупо его использовал. Одно его появление на каком-нибудь съезде, декаде, докладе вызывало радостное оживление даже у начальства. Раз чукотский писатель Рытхэу здесь, улыбчивый, элегантный, известный, – значит, национальная политика нашего государства успешна: вот оно, яркое, элегантное, улыбчивое доказательство. Для успеха надо каждому иметь свою 'Чукотку'. Но не каждому повезло там родиться, да потом – еще выживи в ней и прославься! Надо сказать, что Рытхэу обладал еще одним симпатичным свойством – выданный ему властью аванс он использовал до упора, жил в фаворе – и 'на грани фола', гениально чувствуя эту грань, время от времени рискуя ее перейти. Этот 'баланс на канате' постоянно притягивал к нему взгляды. Рытхэу понимал, что рискует, но при этом знал, что именно таких и любят коллеги и, как ни странно, даже начальство. Да и самому приятно, когда видишь свою силу и удаль. В слегка сиплом его говоре клокотал гортанный отзвук его родного языка
– и, как ни странно, с таким оттенком русская речь особенно обворожительна.
'…Писательский съезд. Открывает сам Михалков. Зачитывает повестку дня. Первый пункт – 'Писатель и пятилетка'. Какие мнения на этот счет?
Зал молчит. Какие могут быть мнения? Единогласно. Какие же еще?
А я пьяный был, поднимаю руку:
– У меня поправка.
Зал поворачивается, все заранее уже улыбаются.
– Что это за постановка вопроса – 'Писатель и пятилетка'? – говорю.
– Надо шире ставить вопрос – 'Писатель и вечность!'.
Все смеются. Михалков улыбается:
– О в-вечности мы позже поговорим, во время банкета. У вас все, Юрий
Сергеич? Спасибо!'
Молодец! – думаю я, представляя ситуацию, хотя ни на каких съездах тогда еще не был, предпочитая свободу. Но глоток свободы особенно ценен именно там – здесь я со свободой своей просто не знаю, что делать и куда ее деть. А вот там она дорого стоит! И хитрый Рытхэу знает это. Настроение в зале стало приятным, народ оживился – теперь они могут выдержать и полуторачасовой доклад! Сам Михалков наверняка ему благодарен – без 'оживления в зале' что за съезд? Мы же нормальные люди, не 'винтики', в конце концов, – и за чувство это все благодарны Рытхэу. Кто ж не знает его! Он такой!
И благодаря этому он не растворился, не стерся до сих пор.
'Приехали в Баку на декаду Азербайджана, и я сразу же стал пить, с утра до вечера'.
Еще одна сочная деталь чукотского колорита – приверженность к пьянству. Но хитрый Рытхэу и это использовал – к пьянству у нас, вплоть до самых верхов, относятся с добродушной симпатией. Мысль такова: если человек сильно пьет, навряд ли у него хватит сил на подстрекательскую деятельность. Пьян – значит, наш! А Рытхэу, он такой – он уж жадно выпьет всю отпущенную свободу до конца да еще по донышку постучит.
'Там был такой Темкин – заведовал дружбой народов. Говорит мне: 'Вот такой, Юрий Сергеевич, вы мне не нужны! Я куплю вам билет на поезд!'
Я, конечно, загрустил. В Баку нас хорошо принимали! Уныло сижу.
Открывается заседание. И вдруг в зал входит Рашидов, первый секретарь компартии ЦК Узбекистана. Он тоже писатель был. Романы его популярны были. Мы, конечно, знакомы были с ним, но не настолько уж.
Но тут я понял – мой последний шанс. Встаю, подхожу к нему:
'Привет!' Обнимаю его, целую. Смотрит весь зал, застыв. Но тот сообразил, что вельможей негоже показывать себя: тоже обнимает, целует: 'Привет, Юра! Как дела?' Поговорили, и он в президиум пошел.
Прихожу в гостиницу – у меня на столе записка: 'По всем вопросам, интересующим Вас, звоните по телефону такому-то. Номер машины, закрепленный за Вами, такой-то'. Звоню. Говорю: 'Хочу на рынок поехать!' – 'Хорошо, спускайтесь. Машина через пять минут подойдет'.
Выхожу – там Темкин стоит, на остановке автобуса. Говорю ему: 'Может быть, подвезти?'
Везут меня на рынок, потом в ресторан, директор встречает с поклоном… Но вскоре устал я от этих почестей, захотелось нормально пожить. А в гостинице завтракал я вместе с Кириллом Лавровым. Говорю ему: 'Как бы тут вечер нормально провести? Ваши спектакли я уже видел!' Кирилл мне ехидно отвечает: 'Ты можешь отлично время провести и не выходя из номера. Сегодня по телевизору 'Ленин в
