Перед очами моими вдруг свесились ноги в слегка спущенных носках, задергались, заелозили – старичок с верхней полки торопливо подтягивал порты, явно спеша спуститься, принять участие в душевном разговоре – как же без него?
– А я вот пять лет безвинно отсидел! – проговорил он, оказываясь рядом.
– Интересно! – проговорил я. И сразу вспотел… что значит -
'интересно'? Не то, наверное, слово?
– Да уж, интереснее некуда! – уцепился старичок. Он вытащил из шаровар платок, долго утирал губы, готовясь к рассказу.
Ну что же… я приготовился слушать… нести свой крест. Но хоть бы дали его спокойно нести! Дверь со скрипом отъехала, и явился проводник. Ни 'здрасьте', ни 'извините'! Он молча уселся, потеснив женщину. Все молчали. Он считал, что пояснения излишни, что все и так должны знать, зачем он пришел. Женщина, засуетившись, вытащила деньги… Ах да – за белье!
– Сколько уже теперь-то? Десять? Ох, мать ети! – бормотал старичок.
Я молча протянул деньги… Новая заморочка: проводник почему-то их не брал, даже не поднял руки… в карман ему, что ли, надо засовывать?
– Билет, – безжизненно произнес он.
– Но я же вам отдал его!
– Ты на каком месте сидишь?
– На… тридцать первом, – на всякий случай глянув на бирку, ответил я.
Он молча раскинул свою переметную суму, показал – в кармашке с цифрой 'тридцать один' билета не было!
– Ну?..
– Я точно вам отдал билет!
– Ну так где же он?
– Не знаю… Может быть, мимо сунули?
– Я мимо не сую! Собирайся – на первой сойдешь.
– Не собираюсь.
– А это мы поглядим! – Проводник удалился. Господи! Почему все наваливается на меня? 'Агнец, берущий на себя все грехи мира'? С какой стати?
– Так вот… – выдержав паузу по случаю постигшего меня горя, старичок продолжил. – Как было: брат приехал погостить ко мне. Так?
– Наверное, – неуверенно пробормотал я.
– Поехал уже его провожать. Ну, выпили маленько, конечно, на ход ноги…
Пауза. Чувствую, он рассчитывает рассказ на всю ночь!
– Ну… дальше! – пытался как-то взбадривать его.
– Ну закемарили в зале ожидания…
'Это просто какая-то 'Война и мир'! – подумал я. – Будет ли покой?'
– Проснулся я, чувствую – хочу курить. А в зале не дозволено. Пойду, думаю, на лестницу… и прихвачу с собой братнин чемодан, чтоб не сперли. Спал, пузыри пускал… брат-то.
– Понимаю.
– Вышел с чемоданом на площадку, только задымил – тут же хватают! Не братнин чемодан оказался. Чужой!
– И что же?
– Пять лет! – проговорил он.
– Ну как же? – тут я даже взбеленился. – Надо было… все объяснить!
Дверь в купе с визгом отъехала.
– Ну давай… коли можешь… объясняй им! – вздохнул старикашка…
Проводник появился, и не один. Я с отчаянием глядел на
'пришельцев' – два амбала-омоновца с сонными, равнодушными мордами.
– Выходи! – просипел омоновец.
Я вышел в коридор и сразу оказался между ними, как в тесной расщелине. Один был усат, усы его свисали надо мною, другой был безусый, зато непрерывно жевал, челюсть его ходила туда-сюда.
– Ну… какие проблемы? – проговорил жующий. Пятнистые их комбинезоны были сплошь утыканы какими-то наклейками, эмблемами, бляхами, полученными, видимо, за смелость в борьбе с нами.
– Никаких проблем!
– Где билет?
– Отдал проводнику.
– А почему ж у него твоего билета нет?
– Понятия не имею.
– И бабок нету?
Я покачал головой.
– Собирайся!
Я стал собираться. Что ж делать? Господь терпел – значит, и нам велел.
– Одним горохом питаюсь! – старик горячо обращался к военному с супругой. – Во, горох, – пнул он ногой чемодан. – Брату везу.
Все люди страдают, и часто – несправедливо. Почему ж для меня должно быть исключение? Я натянул плащ, кепку. Вагон, притормаживая, крупно затрясся. Мы въехали под гулкие желтые своды…
Дверь отъехала. Стояли мои центурионы.
– Ну… будьте счастливы! – сказал я моим спутникам.
Впереди легионеров я шел по проходу. Все двери в купе были открыты, все уже знали о случившемся, с любопытством выглядывали, но никто не вылезал. Слава богу, хоть не кричали 'Распни его!'. Прощальный взгляд моей красавицы… Все! Мы вышли на площадку тамбура. Чуть в отдалении крутил синюю мигалку 'газик' с милицейской полосой, а прямо внизу, у железных ступенек, стоял маленький коренастый милиционер с расплюснутым перебитым носом.
Мы стояли над ним.
– Ну где там наш клиент? – Он задрал голову. – Мои ребятки заждались! – Он усмехнулся, открывая 'фиксы'.
Мои почему-то медлили. Проводник вдруг влез снизу по ступенькам и внимательно поглядел в глаза сначала одному моему гвардейцу, потом другому.
– Ладно… тут полюбовно все уладили! – произнес усатый.
Поезд, скрежеща, двинулся.
– Гостям всегда рады! – донеслось, уплывая, снизу, и пошла тьма.
Я не верил своим глазам… Что же это?
Усатый мотнул головой внутрь вагона: 'Пошли!' Мы ушли с площадки, и он вдруг сдвинул дверь с табличкой 'Проводник'. На столике красовался роскошный натюрморт: крупно порубленная пышная колбаса, благоухающая чесноком, нарезанная селедочка, усыпанная полупрозрачными кольцами лука… Зеленоватая бутыль!
Усатый достал стакан, поставил… Четвертый. Мне?
– Спасибо! – пробормотал я.
Шмыгая носом, явился проводник. От шинели его приятно пахло холодом.
– Ну, давайте! – Он разлил по стаканам, оглядел всех строго, особенно меня. – За то, чтоб мы всегда были людьми!
Я быстро закусил луком, и, наверное, от его едкости по щеке заструилась горячая слеза.
Проводник стал раскладывать новые билеты по карманам сумки, и вдруг я, как завороженный, уставился туда… Тридцать первая ячейка – вон она где, в самом низу, а мой билет – я вспомнил – он вставлял в середину. Вот же он! Господи! Двадцать первый! Я поднял ликующий взгляд.
– Ну ладно… чего расплакался, – пробурчал проводник. – Давай лучше по второй!
Двадцать первое! А я сел на тридцать первое, приняв на себя все эти муки. Зачем?
– А ты, наверное, думал, мы не люди! – проговорил безусый, чокаясь со мной.
