Постепенно я привык к этой жизни: возил свое ухо в Питер, слушал шумное лекарство, потом в синих пленчатых бахилах выходил на проспект, спохватившись, снимал их с ботинок, ехал домой. Снова пел талантливый нищий, но, к сожалению, ничему уже не мешал. В другие дни ездил на велосипеде за продуктами, умоляя жену не гоняться за мной, дать хоть немного свободы… но – когда она встречалась мне, бегущая по шоссе, нервно прихрамывающая, с растрепанными седыми патлами… я уже не хотел в ярости переехать ее велосипедом, как прежде, а мирно останавливался и говорил что-нибудь вроде: 'Ну не ходи ты так часто на дорогу!' – 'В старомодном ветхом шушуне?..' – виновато улыбаясь, говорила она.
Однажды я ехал с ухом обратно, и зазвонил телефон.
– Алло! Это Серж! Увы… Не проканало твое больное ухо – в сборник не включили его.
– А я знаю.
– Откуда?
– А потому что – все! Вылечил!
– А.
В пивной у станции я увидел мастера.
– Сейчас по крыльцу Ахматовой работаю – выкладываюсь весь. Особенно духовно.
А сделать так – бездуховно и быстро? Это не по-нашему?!
Я подошел к столу, уставленному бутылками:
– Как не стыдно тебе? Что ты сделал? Старые люди сидят неделю без света. И без крыльца!.. Две сотни слупил! 'Духовно'! – Я повернувшись, ушел.
Приближаясь к будке уже в сумерках, я вздрогнул. На террасе – свет!
Отец, значит, работает – настольная лампа отца! В прошлый год часто возвращался поздно и шел на нее, как на маяк, – он допоздна работал!
Побежал. Потом остановился… Назад? Надо перед мастером извиниться!..
Ну ладно. После! На террасу вбежал.
– Работает? – спросил отца.
– Что? А… Да. Приходил. Сделал. Сказал – более мощный предохранитель поставил!
– Сделал, Веч! – Жена, сияя, сидела с книгой на коленях… Есть все же на свете счастье и доброта!
Пошли смотреть пробку – правда, уже в темноте.
– Отлично, да. – Я пытался с земли заглянуть под стреху. Пробка стоит! Похожая сильно на старую… но это я придираюсь уже! Крыльцо, правда, в руинах. Но не сразу же все! – А это что за крест он сколотил?
– А-а, – жена засмеялась. – Это он взбирался по нему!
– Все! Пошли ужинать! Гуляем!
Включили оба обогревателя, обе плитки… Ура! Держит новый предохранитель, а была 'высшая фига'! Ура!
И жена разрумянилась.
– Все! Переворачивай картошку! Схожу…
По пути в туалет на свой жалкий жучок глянул… ну ничего. Пусть будет. Теперь нас 'высший предохранитель', как Бог, хранит. Бог сохраняет все!
Спустил штаны, приготовился к блаженству… Нет. Встал, натянул.
Что-то тут не то! Странный запах. Что-то горит. Через круглое отверстие заглянул в бездну. Там все обычно. В коридоре глянул на свой 'жучок'. Безмолвствует. Не кажет больше 'фиги' – закоротили ее.
Выскочил на террасу. Горим! Мало того, что горит картошка – это дело обычное у нас, – пахнет горящей пластмассой! Где-то рядом. Тройник, в который воткнуты вилки холодильника и двух плиток! Схватил его – и он у меня в руке остался, прилип горящей расплавленной массой – не отлепить! Махая, бегал под соснами, потом опустил руку в лужу.
И тут увидел: из-под кровли дым идет! 'Высшая фига' горит, но
'палец' не выскочил. Мистика! И от стен уже дым… нет еще – это пар.
Но как же предохранитель? Он же не должен пропускать такой ток, от которого тройник плавится! Поднял крест, сколоченный, приложил к стене. Мокрый! Но вскарабкался по нему! Вывинтил пробку, но в гнезде фольга осталась – раскаленная, светящаяся. Мастер 'жучка' из фольги поставил, за двести рублей! Надо вырубать все! И фольгу из гнезда выковырить скорее! Стал ручкой выковыривать – основным орудием труда своего, – но, к сожалению, она оказалась металлической. Вспышка! И – тьма!
…На крест, говорят, свалился! Когда я открыл глаза, сматериться хотел, но не вышло: какая-то ночная экскурсия стояла, смотрела на меня.
Потом я спал. Верней – спали мы. Верней – пытались заснуть. Ночью я слышал, что отец упорно карабкается на сломанное крыльцо – обязательно там надо ему ходить в уборную: стесняется мимо нас.
Вскарабкался. Потом – спустился. Молодец!
А я про мастера думал: совесть когда-то пробудится у него?
Проснулась неожиданно, в пять утра! Чуть задремав, я очнулся от стука. Пять утра! Самое время для пробуждения совести! К половине шестого она стала засыпать: удары все реже раздавались. Я вышел.
– Ну как ты? – Он протянул мне руку.
– Извини. Руку тебе не могу подать… Ожог.
Потом я ехал уже к другому доктору, кардиологу, – и тут мобильник зазвонил. Никак не могу по-новой приладиться: то правое ухо не работает, то правая рука. Ухватил все-таки левой.
– Алле. Это Серж. Наслышаны о твоем подвиге у 'будки'. Приезжай – все хотят тебя видеть. Запиши главный телефон…
Но тут запел талантливый нищий, и волшебного номера я не узнал.
Зато звонил Кабаков. Два раза. Первый раз, еще до прорыва уха, я ему ответил: 'Ничего пока нет'. Второй раз, после всего происшедшего, ответил: 'Кажется, есть'.
Дописал рассказ про все это – заодно и бытовые проблемы решил.
Поставил новую мощную пробку, как точку. Все! Пять минут блаженства!
Вскоре через сладкий туман снова стала проступать суровая реальность. Возле террасы, где я сидел, собрались коллеги-писатели.
С которыми я всю жизнь прожил – и все, что сделал, делал рядом с ними! И вот теперь их унижали. Новый директор комаровского Дома творчества не пускал мыться писателей с литфондовских дач, руины которых еще стояли, напоминая о прошлом – когда, конечно, мы запросто в Дом творчества мыться ходили! Да, имели когда-то мы некоторые мизерные привилегии, которых, при нашей скромности, хватало, они вполне позволяли нам ощущать себя сибаритами, сливками общества, порой даже помещиками. Помню, как в далекие годы, скрытые уже дымкой времени, критик А., небрежно развалясь за столом, спрашивал у директора: 'А скажи мне, любезный, творог нынче рощинский али нет?' И директор, стоя рядом, оправдывался – что да, творог нынче не рощинский, комковатый, заметили верно. Но дело в том, что сломалась машина, и рощинский не успели подвезти, но машину уже починили и послали за рощинским. Разве трудно? И думаю, не было в том ничего ужасного, даже для директора – почему же не подыграть, раз уж занимаешь такую ответственную должность, и уважить заслуженного человека? Наоборот – профессиональную гордость должен он при этом испытывать, а не хамство, которое постоянно нынче душит теперешних директоров. Мелочь – рощинский творог, но зато человек себя чувствует умудренным, искушенным в жизни, добившимся благ и привилегий (пусть мелких, мы не жадные). Каждый человек, проработавший всю жизнь напряженно и в одном деле, должен иметь возможность почувствовать себя преуспевшим, ценимым в своей среде и в ее окружении, пользующимся плодами своих трудов и даже слегка избалованным – почему же нет? Жизнь должна иметь цену и результат – на этом она и держится. Зачем же это так яростно разрушать? Почему бы не приласкать заслуженного человека – он же понимает все, не алмазов же просит! Нет! Наоборот – хамство! Желание унизить, доказать – ты никто, только тут мешаешь. Копившаяся десятилетиями классовая ненависть? Да нет. Обслуживающие всегда там неплохо жили.
И в общем-то, по-хозяйски себя вели. И детишки их тут гоняли на трехколесных велосипедах, и маститые классики рассеянно гладили те детские головки, и сумки поваров и уборщиц были странно пузатыми, когда они покидали пищеблок. Никто ж слова не говорил. Вполне вольготно они жили. Так за что мстить? Писательница Р., в детстве прошедшая вильнюсское гетто и замечательно про это написавшая, твердая,
