грубое советское хамство продавцов сменилось хамством вежливым.
'Знаете, больше ничего не можем вам предложить. Доставка? Нет, доставкой мы не занимаемся. А как? Извините, я должен отойти'.
Удрученный, выходил я от них. Да. Жизнь прошла. Не мимо, конечно, но прошла. Нынешнему поколению мы не нужны!
Постоял на Аничковом мосту. Здесь шел я школьником, с отчаянием думая, что останусь всегда несчастным. 'Я молод был, безвестен, одинок', как сам Бунин писал, о чувствах своих, на этом мосту. Здесь я был и счастлив, видя, как красивая девушка, выйдя с первой моей книгой из 'Книжной лавки', читает ее своему ухажеру, и тот хохочет.
Что, собственно, надо еще? Помню, поразила меня тогдашняя моя мысль: прыгни сейчас в Фонтанку и утони. Лучшего момента в жизни, чем этот, не будет никогда! И прав был. И вот через сорок лет я на том же самом месте – вовсе не молод, не вовсе безвестен, но так же одинок перед своими проблемами. Подул ветер, выбивая слезы.
Вспомнил, как, выступая в Нью-Йорке, злобно поглядывал на красивую, даже роскошную пару в углу – красавец и красавица! Они-то зачем здесь? Пойти, что ли, больше некуда? И вдруг в конце они подошли и сказали, что, уезжая в Америку, из всех книг взяли только мои.
А однажды на радио я вдруг увидал, как два молодых оператора за стеклянной стенкой машут мне рукой. Когда я закончил вещать, они ко мне подошли: 'Знаете – мы буквально по вашим рассказам живем!
Недавно ездили в Литву, на остановке зашли в буфет, отстали от автобуса. Шли пешком – жуткий мороз, подходим к какому-то селу, табличка – 'Ужупис'. Захохотали: как в рассказе Попова все!'
Пока до дома добрел – слезы высохли. Лучший угол на свете – Невского и Большой Морской, желтый петербургский дом, дивный образец классицизма. Мощно раскинулся на обе улицы. Я постоял, повздыхал. С какой лихой удачей сюда въехал когда-то! Теперь – на лето сдал его худой, иссушенной иностранке, которая занимается, как сказала она, сольными танцами и поэзией. В начале брюзжала она, что ей не нравится, – я вздыхал, расстраивался, но потом она такой там срач развела, что уныние сменилось яростью. Поклялся больше не заходить к ней. Прохожу мимо. Но – тяжело. Еще долго ей тут! Чем я вынужден заниматься, выпустив тридцать книг, которые не залеживаются ни в библиотеках, ни в магазинах? Свою квартиру сдавать!
Этот исторический угол, с круглым фасадом бывшего Благородного собрания, многое уже видел – но немало и увидит еще! Когда я сюда переехал, над бывшим Благородным собранием торчали буквы: 'Кинотеатр
'Баррикада'. И мы иронизировали: на таком красивом углу, кроме
'Баррикады', ничего не придумали! И вот – дождались! Здание уже давно закрыто фанерой с нарисованным фасадом – будет отель. Зато напротив, на моем углу, появилось бистро 'Барракуда'. Тоже – не придумали лучше названия для знаменитого исторического угла! Вместо
'Баррикады' вылезла 'Барракуда'. 'Баррикада' – 'Барракуда'! И все!
Нюхнул на прощание петербургского воздуха. Горький! На всем
Карельском перешейке в это невероятно засушливое лето горят леса, но гарь скапливается почему-то в городе. Грязные слезы текут. Ну все, надо возвращаться. Здесь тебе уже нечего ждать.
Поезд был набит возбужденной молодежью с огромными рюкзаками. Песни, разговоры… Но лучше не слышать их! 'Ну, короче, он… я, короче… реальная рыба!' Прощай, племя, младое, незнакомое!
Вышел на комаровскую платформу уже затемно. Шел в толпе.
– Валерий Георгиевич!
Вздрогнул, оглянулся. Катит чемодан на колесиках Дима Константинов.
Приятный молодой человек. Тут вообще в Комарово, надо сказать, осталась какая-то приятность, осадки интеллигентности. Публика хоть и незнакомая в основном, но воспитанная, культурная. Сразу не уничтожить это. Дима подошел.
Помню, лет пятнадцать назад позвонил мне его отец, Владимир
Константинов, который вместе с Борисом Рацером составлял весьма успешный тандем драматургов.
– Извините, мы не знакомы, но не могу вам не позвонить. Мы с сыном
Димой оказались тут в доме отдыха и случайно почти взяли в библиотеке вашу книгу, прочитали мгновенно – и не могу удержаться, звоню вам… замечательно!
Так что жизнь не совсем зря прошла. И вот ее отзвуки… Дима. Хороший мальчик. Несколько раз помогал нам переезжать с дачи, вез на своей машине. Но сейчас – что я с ним пойду, буду жаловаться?
– Вы откуда-то издалека? – Я кивнул на чемодан его.
– Нет, из города.
– Хорошо! – кивнул я.
Видно, привез что-то дельное. И я сейчас пойду рядом с ним и буду жаловаться на жизнь? У каждого свое. Время покупать холодильники, время ломаться им!
Пошли по дорожке.
– Купил кое-что по хозяйству, – вежливо Дима объяснил. Понимал, что нельзя молча идти, надо разговаривать. – Еще холодильник новый купил, – он улыбнулся, – но дотащить не смог. Привезут завтра.
– Дима! – воскликнул я. – А старый вы куда?
Он удивленно на меня глянул:
– Ну, вынесу куда-нибудь. А что?
Мостиками через лесные канавы, заметил я, старые ржавые холодильники лежат!
– Дима! А не могли бы вы мне старый ваш холодильник отдать?
– Очень меня этим обяжете, Валерий Георгиевич! Может, потом в музее он будет стоять – с табличкой: 'Холодильник, который подарил Дима
Константинов Валерию Попову'.
– '…который жил в 'будке' Ахматовой! – подхватил я. – Вот так и пишется история литературы!
Мы засмеялись. Постояли на развилке.
– Так я вас завтра жду, Валерий Георгиевич. Только не очень рано.
Тележка имеется?
– Есть!
По аллее сосен, вдыхая дивные запахи, я вприпрыжку бежал. Топая, взошел на террасу, зажег свет. На месте сдохшего, маленького, обцарапанного новый ослепительный холодильник сиял!
Дима уже привез? Каким образом? Стоял оторопев.
Жена вышла потягиваясь.
– Это… как? – Я показал на холодильник.
– А-а-а. Это Саша Болонин привез, с каким-то мужиком. – Она зевнула
– Я спросила у Саши, сколько должны, а он говорит: 'Нисколько.
Подарок'. И сам сияет.
– Есть! – Я кулаком в холодильник стукнул, едва не проломил. – Есть еще жизнь на земле!
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
А есть еще и вторая жизнь! И у писателя этих 'вторых жизней' навалом!
…За окном торчали из пушистых болот тоненькие березки. Вольготно развалясь на полке, наблюдал я чахлые северные леса – раньше не знал, что они такие чахлые, и вот узнал. Задрав ноги в теплых носках, лениво мяли с моим другом и коллегой Сашей Мелиховым любимый вопрос: почему литература сейчас такая 'не наваристая'? Потому что никто не хочет вариться! В наши дни можно стать писателем, ничего не пережив, – пережевывают давно написанное, из жеваной бумаги книги лепят и заполняют ими полки. Живое изгоняется, если вдруг и явится по недосмотру. Живое неуправляемо, непредсказуемо, а нужны серии, просчитанные на компьютере, – легко делать и легко продавать. Книга должна обходиться как можно
