Семенов-Спасский взял на себя самый тяжкий груз. Столько весит и он сам, и его книги.
Невозможно быть замечательным в книге, а в жизни – другим. Все писатели Петербурга знали о бескорыстии и обязательности Лени, который приходил на помощь по первому зову, и даже раньше его. Я, например, обязан ему своими зубами – широта его помощи была безгранична. И этими зубами я загрызу всякого, кто скажет, что в жизни одна сволота. Но писателей он спасал, так сказать, в свободное от работы время, а в рабочее время – спасал всех, кто приходил к нему на прием. Многие десятилетия он защищал людей от самой страшной болезни, был последним, на кого надеялись, – и выдерживал эту нагрузку, и спасал. 'Какое счастье, – говорил он, – что я стал врачом. А ведь спортсменом мог стать!' И вот он сам прошел той самой страшной дорогой – прошел с открытыми глазами, зная как врач все термины и все признаки болезни.
Помню, как в очередной раз хлопнула дверца машины, Леня шел слегка сгорбленный, хмурый. И я знал, что он уже ездил на химию в Песочный, в онкологический центр, где работали его соученики и ученики и спасали его изо всей силы.
– Сижу в коридоре, – Леня говорил, – с людьми, которые продали ради спасения квартиры. Что я могу им сказать? Не надо было этого делать?
И вот сейчас, насколько я знаю, он прошел полный курс… коллеги сделали ему это бесплатно: заслужил. А денег таких – двадцать лет плавая, сорок лет спасая – не нажил, увы!
Долго хлопал кроссовками на крыльце, сбивая иголки.
Вошел, хмуро огляделся.
– Кофе есть? Еду из Песочного. Прошел полный курс. Сегодня поглядели… новые метастазы.
– И… чего?
– Ничего. Сдохну. Максимум через полгода… Людка не знает пока. К тебе заехал… Кофе-то есть?
Потом я звонил ему, когда набирался мужества.
– Как?
– Лежу, – отвечал он бодро. – После химии. Блюю в тазик.
Последний раз мы встретились с ним, когда обмывали 'Франческу', про которую я уже говорил. Все же есть на земле справедливость – он успел подержать ее в руках. Мы сидели с ним в узбекском подвальчике на Фонтанке. Он был уже осунувшийся и в то же время – опухший.
– Ты знаешь, – говорил он мне, – 'Франческа' – первая моя книга, которую я читаю с удовольствием от начала до конца.
– Да. Все точно там.
– Мне здесь понравилось, – сказал он, когда мы расплатились. – Будем сюда ходить…
Живым я его больше не видел.
Не остановится больше у зеленой ограды его 'Таврия', и не вылезет он. Неужели вот и таких людей все забудут?
ФИНИШ
Я сижу на террасе ахматовской 'будки' и смотрю в хмурый теплый денек. Сегодня – день рождения дочки. Помню, как я просидел ночь в каком-то непонятном сквере на Невском и позвонил утром, и мне сказали, что она родилась. Тридцать восемь лет прошло с того времени. Вся жизнь.
И что в итоге? После праздника с друзьями она собиралась приехать сюда, навезти угощения – и тут, как назло, странно похрюкав, сдох холодильник, старый и ржавый, который привез я сюда из комиссионного на машине моего друга Штемлера десять лет назад. И что же теперь – наш с Настей праздник, о котором мечтали, стухнет? Что я вообще могу? Какую поднять трубку и кому позвонить? Чего я добился, что выслужил? Написал тридцать книг? Где-то витают. А в руках не осталось ничего, никакой силы, и власти, и людей, которых я мог попросить хотя бы о чем-то. За всю мою жизнь, за все вдохновения не получаю я ничего.
Чем буду я отличаться от алкаша, прожегшего и проигравшего свою жизнь, выбирая в зеленогорской комиссионке самый дешевый холодильник, а потом с несвойственной мне, натужной развязностью цепляясь к разным проезжающим, умоляя их довезти? От алкаша-то как раз отличусь я в сторону неудачную, у него- то как раз все это схвачено, о чем я сказал! Он-то будет свой в этой ситуации, а я – чужой. А где я – свой? Чего заработал?
– Валера! – кто-то позвал.
Над подоконником показалась голова Саши Болонина, главного режиссера театра 'Остров'. Там, в небольшом их подвальчике, поставлена единственная моя пьеса – 'Седьмая квартира'. Единственная пьеса и в единственном театре! Зритель валится от хохота на пол, но другие театры мою пьесу почему-то не хотят, отвергая, ставят другое, не смешное и не серьезное. Почему? Нет ответа! Удивляется и Саша
Болонин – почему не пишут про спектакль, если он зрителям нравится?
В чем дело? Нет ответа. И не жди. Вошла Нонна, поздоровалась и села в уголок.
Саша посидел на диване, сказал, что они с Тамарой отдыхают в
Молодежном, в актерском доме отдыха. Зашел проведать.
Ага! Будь я сильный, а значит, успешный человек, сейчас бы скрутил я
Болонина, и вместо отдыха с красавицей-женой поехал бы он у меня в
Зеленогорск грузить холодильник. Но я, увы, не такой.
– Чего это холодильник у тебя открыт? – он сам заметил.
– Да сдох, представляешь. А тут дочурка обещала приехать, гостинцев привезти! А здесь ничего в округе нет ближе Зеленогорска!
– А… – Саша сказал. – А сегодня, представляешь, день рождения
Володи Склярского! Поздравим его?
Стал нажимать кнопки на мобильнике. Золотого Володю Склярского, директора 'Бродячей собаки', как не поздравить? Хотя, будь я сильный, а значит, успешный человек, вместо своего пресловутого дня рождения поехал бы он у меня в Зеленогорск, холодильники грузить! Но я не такой.
– Володя! Дорогой! Поздравляем тебя!
– Спасибо, ребята!
И как-то лучше стало на душе: все же есть друзья, которых люблю я, а они меня… хоть холодильники и не возят, замечу вскользь!
– Ладно! – Болонин поднялся. – Зайду еще на комаровское кладбище, корешей навещу.
Да. Немало там уже наших!
Что ж, и мне собираться пора. В смысле – пока не на кладбище, а за холодильником. Кряхтя, напялил башмаки, проводил Сашу до калитки. И сам потек. Поехал все же не в Зеленогорск, а в Питер. Все же не в
Зеленогорске я жил и блистал, а в Питере – неужели там не осталось ничего от жизни моей? Вдруг на что-то нарвусь полезное, нажитое, о чем забыл А оно тут как тут. 'Здравствуйте, чего пожелаете?
Холодильник? Нету проблем!' Только что это за джинн из кувшина может быть? Не помню такого! Только то существует, что сделал ты… А я больше по духовной части старался. Даже машины нет – хотя почти у всех она есть! Но это уж ты сам разгильдяй!
В электричке я сел у открытого окна – даже не открытого, как оказалось, а выбитого. Не было даже рамы. Раздолье. Ветер трепал волосы. И все проплывало так близко – дотянись рукой. Ехал тут неделю назад – все пространство вдоль полотна светилось розовыми высокими канделябрами иван-чая. Словно вдоль длинной клумбы проходил путь. И вот – от этих сияющих свечек остались только верхушки, и то изредка. В основном – цветы сменились бурыми метелками. И от моей жизни остались метелки.
Окраины начались. Между насыпью и стеной какой-то фабрики мелькнуло гнездо бомжа, свитое из строительных отходов, – и там, в этом узком пространстве, было солнечно и тепло. Вон он как раскинулся вольно! И все – проехали этот уголок счастья. Была зависть к нему: живут же люди!
С таким настроением дела не делаются. Заходил в магазины, смотрел на новые холодильники… не холодильники – ледяные дворцы! 'Скока, скока?.. Извините'. Пытался какие-то лазейки найти. Но в наши дни
