– Ходили в Норвегию, на Грумант. Били морского зверя, китов.
Присказка была: 'Онега – та же Норвега!'
Стоял в углу могучий рассохшийся скелет морского яла.
Но больше всего меня растрогали распластанные на столе под стеклом выцветшие фотографии бывшей здесь бурной колхозной жизни – сколько здесь было разных работ, сколько всякой техники в работе! И главное
– сколько разных лиц! Хмурые, счастливые, настороженные, доверчивые, и все, молодые и пожилые, – с печатью суровой жизни, тяжелого труда.
И все исчезло, почти без следа.
– Тут методисты с Москвы приезжали, велели выбросить как не имеющее ценности. Но я им на это… – Он стал уже сгибать руку, готовясь шлепнуть по сгибу привычным жестом, но, зыркнув своими глазками, приостановил движение… наверное, предупреждали – с гостем быть осмотрительней.
– Ну, спасибо вам, – сказал я, обойдя музей.
– Так че спасибо-т? Че ты видал?
Я смущенно молчал: нельзя так нагружать человека – наверняка у него куча дел? Но это по-нашему, а по-здешнему – не так.
– Так поехали-т, ко мне на дачу. Там и море поглядишь! Моря-т не видал?
– Но вам, наверное… – Я все еще не верил в такое, отвык.
– Так поехали-т!
Мы вышли на угол. Наверное, самый широкий перекресток в мире; другие углы в отдалении еле видны. Вприсядку подошел скрипучий автобус – с трудного военного детства не видел таких – с торчащим вперед мотором, накрытым кожухом. Вот куда они уехали из тех лет!
Внутри все дребезжало. Из сидений торчала вата. Да и пейзаж за окном не радовал, правда – только меня, избалованного проспектами и набережными, а Семеныч по-прежнему был бодр, кураж в нем не исчезал, хотя он не подкреплял его никакими возлияниями – радостно вел экскурсию: кажущийся хаос был исполнен для него смысла и красоты.
– А вот это памятник Егорову, нашему земляку, – контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза! На открытие сам приезжал!
Я тайно вздохнул. Наверно, это самый неприкаянный памятник в мире
– прямо рядом с ним брошены доски, ржавые скелеты машин. Орлиному взору его открывается неприглядная даль – болото с гнилостным запахом, до самого горизонта поросшее блеклым тростником, растрепанным ветром. На берегу болота – то ли сарай, то ли цех, сейчас безжизненный. Но зато стоит герой там, где родился: стандартный зализанный сквер в чужом городе был бы ему чужой.
Мы въехали на какую-то территорию: бетонные коробки в зарослях тростника.
– Наш целлюлозно-бумажный комбинат! – гордо сказал Семеныч. -
Предприятие оборонного значения! – поднял палец. – Где целлюлоза – там сам понимаешь что! – гордо намекнул.
Мы проехали огромный черный куб.
– А это памятник Горбачеву, – произнес он и, заинтриговав, умолк.
Чувствовалось, что он ведет экскурсии часто и отработал приемы.
– … Абстрактный, что ли? – не вынеся томительной паузы, ляпнул я.
Прием сработал. Любимая его композиция – бестолковый гость и искушенный экскурсовод – удалась.
– Очень даже конкретный. Строили куб для сверхчистой перегонки.
Горбачев остановил… Теперь производим лишь технический спирт, а также стекломой и 'Утро России'. Стекломой еще употреблять можно.
'Утро России', увы, за чертой.
Дорога стала холмистой.
– А это у нас называется 'Верблюжьи горбы', – со смаком продолжил он. – Тут, к сожалению, водители спиртовозов, не справившись с управлением, то и дело влетают в аут.
Словно специально, чтобы продемонстрировать его могучую эрудицию, на мягком мху дремал спиртовоз с темно-серой цистерной. Водитель задумчиво покуривал невдалеке.
Экскурсия явно была отработана и удавалась в очередной раз. Подоспел следующий экспонат – желтые ноздреватые дюны вдоль дороги, непонятного (непонятного для меня) происхождения. Семеныч нарочито равнодушно поглядывал на них, явно томя.
– А, это… – наконец равнодушно произнес он (хотя я так и не спросил). – Лингнин. Отходы от перегонки. Как удобрение идет. Раньше хохлы его тоннами брали, целые составы подгоняли – теперь заартачились. Ну, им же хуже. С Кубой переговоры ведем!.. Ну, подъезжаем уже!
Комбинат кончился, пошли березки, правда, все маленькие и искривленные. Я с тоской огляделся. Странные они места выбирают для своих дач! Хотя, по сути, надо им поклониться: если б они не жили тут, мы не смогли бы жить там, где живем.
Ветер крепчал. Автобус выехал на открытую площадку, со скрипом стал и правильно сделал – дальше был огромный обрыв. Я сошел с автобуса и сразу задохнулся. Не то чтобы не было воздуха – скорее, его было многовато. Ветром меня сразу туго накачало, как мяч, руки оттопырились и не опускались. Дуло со свистом. Над самым обрывом стоял длинный одноэтажный барак.
– Дом отдыха космонавтов. Космонавты тут отдыхают! – с трудом перекрывая свист ветра, крикнул Семеныч мне в ухо…
Да-а-а… Ну разве что космонавты могут тут отдыхать!
По деревянной качающейся лестнице, хватаясь за перила, мы спустились вниз. На широком шоссе крупно дрожали клочья желтой пены – хотя ветер тут слегка ослабел. За шоссе шла полоска суши, а дальше было нечто сверкающее, слепящее.
– У моря тут запретная полоса – нельзя строить. Но мы… – Семеныч все же исполнил задуманный еще в музее жест, сочно хлопнув по сгибу.
Площадка, окруженная вбитыми кольями. Грядки с зеленой ботвой моркови и бордово-желтой свекольной окружены с четырех сторон горизонтальными досками.
– Как в гробике тут у меня! – самодовольно промолвил он.
Мы вошли, согнувшись, в крохотный домик. Комнатка была озарена желтым светом. У окна стоял стол, в темном углу – кровать с множеством подушечек и подушек. Между ножек кровати тянулся 'подзор'
– последний раз в дальнем детстве видел его: белое полотнище, вышитое мережкой – узором из тщательно обметанных дыр, образующих гирлянду. Запахом абсолютной подлинности повеяло на меня. Две тяжелые скамейки по стенам – одну из них хозяин подвинул мне.
Я откинулся, с облегчением вытянул ноги: надо признать, слегка запыхался. Оглядел стены – и снова был поражен: все заняты безумными пейзажами (пожарами?), то оранжевыми, то нежно-зелеными. Сначала я решил, что Семеныч еще и любитель фантастики, начитался Ивана
Ефремова или нынешних. Но он сказал четко:
– Только закаты. И только с огорода! Ну че?
То была команда к продолжению похода. Я не без усилий поднялся.
Может, он и пьет, не без этого, – но сил у него поболе, чем у меня.
Мы прошли огород. Сказать, что я увидел наконец Белое море, я, увы, не мог. Моря не было. Лишь трепетали на песке небольшие лужи, отражая желтый закат.
Семеныч опять был горд, доволен эффектом.
– Ну как это тебе?
– Э-э-э, – произнес я неопределенно. – А где море-то?
– Увели! – Он захохотал. Целое шоу тут у него. – Отлив! – сжалившись, пояснил он.
До горизонта были лишь камни и пенистая, словно взбитая, желтая масса. Я смотрел вдаль. Там двигалась тоненькая фигурка – и, как всегда, когда смотришь против сияния, казалось, что шея истончилась, и голова отделилась, и что руки снуют отдельно.
– Сосед. Водоросли берет для огорода. Пошли! – деловито сказал Семеныч.
И мы, чавкая обувью, двинулись по морскому дну.
