Я злобный.
И сейчас она стояла в их палисаднике, скрестив весла за спиной, как крылья, и, кивая маленькой, расчесанной на прямой пробор головкой, внимательно слушала что-то, что ей рассказывали с высокого крыльца Маринка и Савва и даже шутливо ссорились, отпихивали друг друга – кому рассказывать первому. Слышалось тихое блаженное скуление Анчара, катавшегося, видно, в пыли перед нею… Любовь!
Ну все! Сколько же можно так стоять? Надо и действовать!
Вот потому тебя никто и не любит, что ты не можешьтак стоять!
Хорошо кому-то быть добрым – но кому-то необходимо быть и злобным.
Я огляделся. Если вскоре нагрянут джигиты – что мы имеем, кроме плетней?
Хозяин мой, Битте-Дритте, как всегда, блистает своим отсутствием… Стех пор как закрылось ДРСУ, он перешел на жизнь
“вольного стрелка”, даже создал у себя в гараже ремонтную мастерскую – сделал “яму”, чтобы подлезать под машину, но дальше этого дело не пошло: клиенты не едут, а сам Битте постоянно отсутствует. К тому же у входа в наш проулок, в знак протеста против социальной несправедливости (когда его выгнали из ДРСУ),
Битте поставил свой огромный заляпанный “КРАЗ”, который никому, видимо, больше не был нужен. На его грязной стальной дверце кто-то (видимо, хозяин) написал пальцем: “Это не грязь. Это пот”. Но пот этот давно засох, а Битте-Дритте, как правило, отсутствует… что мне, как писцу-затворнику, даже на руку.
Когда он появляется, его сразу же становится много. Грузовик свой он, видимо, поставил, как затонувший линкор у входа в бухту: чтобы враг не прошел? Но никакой враг не рвался. Разве что наскочат кавказцы? Тогда – умно. Но на самого Битте в случае битвы вряд ли приходится рассчитывать. Вот победу отпраздновать, если доживу,- другое дело.
Я перевел взгляд на Савву, который, могуче зевая, потрясал кулачищами на своем высоком крыльце. Последнее время редко трезв… но, может, это придаст ему дополнительную удаль? У него лишь единственный недостаток – на меня ему “глубоко наплевать”, и если будут резать, он будет так же аппетитно зевать. Связь с ним может установить только моя жена- но просить бабу помочь?
Хозяина моего Савва глубоко презирает и, если надо за чем-нибудь, зовет его: “Эй, ты, раздолбай!” А ведь родные братья по отцу, отец их – грозный милицейский начальник Муравьев,
“Муравьев-вешатель”, как называл батю родной сын Битте-Дритте, в армии набравшийся разных знаний, в том числе из истории. И вот родный сын грозного Муравьева подался в “раздолбаи”, а побочный сын, от Надюшки, неожиданно удался в отца, такой же свирепый и могучий и тоже – милиционер, гроза окрестностей. “Мусор-рини”, как презрительно его кличет родной законный брат. Вот Савва – это боец! Попросить жену замолвить словечко? Но она, видимо, считает, что все прелестно – вон как улыбается! Не будем рушить идиллию.
А вся идиллия в том, что рассчитывать не на кого. Вон Третье
Тело на помосте. Какая силища! Но такое Тело надо беречь.
Я вспомнил вдруг знаменитый вестерн “Полдень”. Такое же зловещее затишье, жара. Огромный сутулый шериф (Гэри Купер), роя мокасинами глубокую пыль, обходит вот такой же сонный поселок, пытаясь выяснить, кто же завтра встанет рядом с ним на бой с бандитами. Оказывается – никто.
Аналогичная ситуация.
Даже на Диком Западе, где всем положено палить без устали, и то никто не поднялся, а уж тут – что говорить. Да и какой я на хрен шериф? Погибну – и только. Но погибель свою никому не отдам.
Наискосок глянул – у Надюшки за оградой сиял синий “форд”, и
Левин на открытой террасе у своей мамы Надюши кушал чай, время от времени прикладывая к уху телефончик. Да, несмотря на
“затопленный линкор” классовый враг все же проникает в наш переулок – по канаве линкор объезжает. Левин опутал своей сотовой связью весь Карельский перешеек, но просить его дать трубочку на миг, позвонить друзьям в город, бесполезно. Он даже родному отцу трубочку не подарил – приходится Зиновию обходиться телепатией. Да, если всем на мои дела просто наплевать, то
Левину – “глубоко наплевать”!
Вот такая рекогносцировка. Жена с веслами, торчащими высоко над головой, пыталась открыть ногой калитку. Кинулся ей на помощь – раз уж от моральных усилий избавил себя, приложу хоть физические.
Отец, уже раскорячившийся над рукописью, вскинул голову в ответ на мое предложение покататься на лодке, дико сморщился, ничего поначалу не понимая. Потом наконец понял… “А! Давай!” Но поднялся с некоторой неохотой. И шел в задумчивости, не отойдя еще от мыслей. Счастливчик! Думает только о своем. Но так, наверное, и надо жить, если хочешь сохранить такую вот крепость духа! У нас с ним, как по ружью, по веслу на плече – жена шла впереди, счастливая: вот как все у нас хорошо!
Мы спускались по узкой песчаной тропинке к озеру, виляя между могучими корнями сосен, похожими на огромных пауков.
Отец вдруг отрешенно усмехнулся. Навряд ли это относится к конкретной реальности. Но все же я спросил:
– Ты чего?
– Как белорусы идем! – сказал отец и после паузы счел возможным пояснить: – Вспомнил я: в Первую мировую у нас в деревне белорусы жили – от немцев бежали. И помню, мне еще три года было
– но ясно помню, их сразу можно было узнать. Ходили только цепочкой, в затылок друг другу… вот как мы сейчас. Улица широкая в деревне: а они как по тропке, гуськом!
Любимая тема теперешних его писаний – влияние условий на культурные и дикие растения, и этот пример тоже подтверждал его правду: “условия жизни все определяют” – он даже приосанился и победно огляделся. Жена, наоборот, тяжко вздохнула и, замедлясь, утерла пот. Ее-то как раз угнетали все эти экскурсы его в науку и историю, она сразу начинала мучиться (“ни о чем конкретном не хочет знать!”), но он словно не замечал… Или – специально?
Даже мы, трое самых близких людей, не можем разобраться – что же говорить о чужих?
Отец размашисто, по-хозяйски сел в лодку – под ней, отраженные от берега, гулко захлюпали волны. Я стал разматывать цепь вокруг корней сосны, нависших над водою.
– Да дай сюда… не умеешь ни черта! – Он яростно вырвал цепь из моих рук.
Разгулялся батя!
Но вот святой Мефодий, к сожалению, не разгулялся: день был душный и какой-то тусклый… Все лето будет таким?
Не было видно ничего – даже ближние острова исчезли в тумане.
Жена вздохнула, глянула на меня (пот блестел на верхней губе):
“Вроде мы и так все уже помирились? Может, не поплывем?”
Но тут и я уже не выдержал – сколько можно сдерживаться, улыбаться, всем угождать?!
– Садись! – рявкнул я. – Как раз тебе надо покататься, воздухом подышать!
Думал ли я так в действительности?.. Да нет. Просто не удержался, злобу сорвал. Когда кончатся наконец все эти мучительные переплетения?.. Видимо, никогда.
Жена, держась за меня (как исхудала-то, руки – спички), пробралась на корму, уселась. Я с грохотом (какое эхо в тумане!) стал втыкать весла в уключины. Поплыли неизвестно куда – уключины заскрипели.
Я греб молча, потом поднял весла, не греб… Мы тихо скользили… Ну вот, добился своего, пригреб вникуда, где нет
ничего – даже друг друга нам не видно. Ну, хорошо тебе тут, где нет ничего? Спокойно? Я бы не сказал. Булькали капли с весел. Все молчали – жена обессиленно, отец злобно: хотел завести беседу на совсем постороннюю, нейтральную тему – и тут встретил отпор! Вообще тогда умолкну!
Вот и помолчим! Но вздохи жены были тяжелее слов. Действительно, выехали на озеро подышать, а тут дохнуть буквально нечем, неподвижное удушье! И что ж – ничего вообще не делать: сложить лапки, сушить весла? Буду делать! Хоть поначалу вроде не то… но куда-то доедем!
Из мглы сначала неясно, потом все страшней выглянул черный, полузатопленный-полусгнивший какой- то размочаленный остров…
Это куда же мы заехали… не помню такого. Легкий ужас… тоже стер со лба пот. Стикс какой-то, а не
