преследовали неудачи.
Хотел бы я знать, вяло думал он перед тем, как его сморил сон, что станет делать герцог. Может, все переменится. А может, полетит в пропасть.
В свете, который падает из оконца, лицо его кажется сильным и властным. А если посмотреть в крохотный дверной глазок, к которому часто припадают стражники, он похож на портрет кисти средневекового мастера: длинные волосы, борода, просветленное лицо.
Камера находилась в подвале. Однажды ночью в маленьком зарешеченном оконце, смотревшем в стену соседнего дома, выбили стекло. Позднее в тот же день в маленькое отверстие просунулась мужская голова — мужчина с любопытством уставился на длинноволосого человека с всклокоченной грязной бородой и высокомерным взглядом. Человек подошел к любопытному, приблизил свое лицо к его лицу и плюнул в него.
Любопытный с улицы отпрянул, по его веку стекал плевок. Мейснер улыбался ему из окошка.
— Вы человек благородный, — рассуждал недоумевающий префект. — Вы получили образование и много чего повидали в жизни. Почему вы заперты здесь? Может, все это просто поклеп?
Воздев руки к небу, Мейснер посмотрел на префекта прекрасными скорбными глазами.
— Злоба людская, — ответствовал он.
Помощник префекта, верзила, который лишился зубов, когда муж некой особы по фамилии Савински дал ему по физиономии вальком для белья, тоже расспрашивал Мейснера, но в другой раз.
— Что вы станете делать? — спросил он Мейснера, щурясь в полумраке камеры. Дело шло к вечеру.
Узника трудно было разглядеть на фоне темной стены. Но голос прозвучал жестко, непреклонно, голос властелина, рожденного повелевать:
— Делать ничего не надо. Защищаться не надо. Нужна только Сила.
Помощник задал еще несколько вопросов, но Мейснер не удостоил его ответом. Разговор был занесен в тюремный протокол, который потом цитировался в официальном отчете, представленном суду.
Мейснер выражал недовольство тем, как его кормят. Он утверждал, что не получает пищи, соответствующей его положению. Он обратился с официальным письмом к бургомистру. Он требовал, чтобы его кормили четыре раза в день, к каждой еде подавали вино и чаще цыпленка.
Ответа на жалобу не последовало.
Префект, позднее допрошенный на суде, заявил, что не считает себя вправе судить о характере человека, который лишь короткое время содержался у него под стражей в ратуше. Впечатления, которые у него сложились, столь противоречивы, что не могут стать основой общего суждения.
Поэтому он отказался дать какую-нибудь характеристику узнику.
Зато он счел необходимым отметить то бесспорное обстоятельство, что узник ни разу не застонал, когда его избивали, а префект сам слышал и отчасти видел, как это происходило, и побои Мейснеру нанесены были жестокие. Кстати, и позднее Мейснер ни разу не проклинал тех, кто его избивал.
Но чем это должно объяснить, гордыней или смирением, он, префект, судить не берется.
На суде Мейснера прямо спросили, правда ли, что он был недоволен тюремной кормежкой. Он заявил, что это неправда. Пусть, мол, ему покажут жалобу, которую он якобы написал.
Во время судебного разбирательства к этому вопросу уже не возвращались.
Священник, преподобный Беффер, навестил узника в тюрьме.
Первым делом он спросил Мейснера, не находит ли тот, что его методы лечения проникнуты гордыней и направлены против священной власти Бога. На это Мейснер ответил, что, на его взгляд, гордыни в них не больше, чем в церковных чудесах, а пользы, пожалуй, больше. Потом священник спросил, что он подразумевает под словом «флюид». Тогда Мейснер попросил пастыря объяснить, что он подразумевает под словом «Святой Дух». Священник спросил, не считает ли Мейснер, что обманул людей, которые к нему обращались. Мейснер, в свою очередь, усталым голосом спросил, какую прибыль приносят церковные владения, получил ли монастырь доходы за последнюю неделю, и если да, то почему они столь велики, ведь Сын Божий сам не имел крова; спросил он также, кого избрали епископом, и нашла ли церковь за последнее время какое-нибудь божественное доказательство или хотя бы новую теорию, которая объяснила бы, каким образом воскрес Христос. При последних словах священник отпрянул и дрожащим голосом призвал проклятия на вшивую голову Мейснера. Сей последний, однако, не наложил на себя тотчас же руки, а только с усталой улыбкой сказал: «Берегитесь. Все мы основоположники религий, и проклятие может пасть на голову того, кто его изрек». Так, говорят, ответил он священнику.
Священник ушел.
Этой весной Ткач исчез навсегда.
Его искали, чтобы допросить как свидетеля на процессе. Но так и не нашли. Кое-кто утверждал, что видел его на другой день после памятного сеанса — он крался по улицам, торопливо прячась за каждым углом. Без сомнения, он был страшно напуган и спешил скрыться из города.
Но Зеефонд окружен густыми лесами, а Ткач был очень стар. Никто о нем больше не слышал. К своей покинутой жене он не явился. Возможно, он устал от долгой ходьбы и проголодался, а съестного у него не было, усталость, в конце концов, сморила его и он улегся поспать. Во всех официальных бумагах его описывают как маленького и тщедушного. Так что мертвец, наверно, тоже был маленький и незаметный, серое пятнышко под елью. Наверняка в последний час он думал о Мейснере, воображал, как Мейснер явится в карете, запряженной множеством лошадей, снова могущественный, снова его, Ткача, удачливый хозяин, как этот самый Мейснер выйдет из кареты, возьмет его за плечо и дружеским голосом прикажет ему сесть в карету, занять место рядом с самим хозяином.
Так, наверно, он представлял себе это как раз перед тем, как свет стал мутнеть, меркнуть и наконец, совсем погас.
14
Жена утверждает, что я стал раздражителен. Сам я зову это неустойчивым состоянием — напряжение перед разрядкой. Завидую тем, кто чувствует себя уверенным. Сам я неуверен как никогда.
В тот миг, когда я рассказал пациентам Мейснера историю с куриной костью и рухнул на стул, — в тот миг я был уверен. Я был опустошен, но спокоен, я знал, что исполнил свой долг.
Теперь все по-другому.
Г-жу Кайзер вчера отвезли в дом умалишенных. Со времени разоблачения она пребывала в состоянии страшной тревоги, то впадала в неистовый гнев и, осыпая меня проклятиями, отрицала, что участвовала в обмане, то сидела в полнейшей апатии, медленно поглаживая рукой живот.
Вчера ее в последний раз навестил Штайнер. В продолжение осмотра она лежала совершенно неподвижно, уставившись в потолок и не произнося ни слова.
Он спросил, как она себя чувствует. Она не ответила.
Он спросил, прекратились ли судороги; она не ответила и на этот вопрос.
Но когда, уже уходя, он оказался у двери, спиной к комнате, он услышал громкий шум. Повернувшись, он увидел, что она скатилась с кровати и лежит на полу, скрючившись и медленно жуя пустым ртом. Штайнер бросился к ней, чтобы помочь, но она отстраняюще вытянула вперед руку и произнесла внятное и решительное: «Нет!» Он отступил на два шага. А она медленно перевернулась на спину, раскинула руки и ноги и так и осталась лежать распластанная на полу. Штайнер говорил, что она походила на вытащенную, на берег утопленницу: лицо потухшее, онемевшее, нижняя челюсть отвисла. Глаза были закрыты, как тогда, когда Мейснер ее магнетизировал, но Штайнер заметил, что она плачет.
Он ничем не мог ей помочь. И ушел. А ее в тот же вечер увезли в лечебницу.
