Семен Семенович молча смотрел на плошадь, полную черных людей в черных майках. Сапарчи выбил у него из-под ног почву для торга. Камера сменила ракурс, показывая их, всех троих, возле зеленой ленты, и тут на площади оглушительно засвистели, а начальник ОМОНа выскочил вперед и заорал:
– Джамал! Джамал!
Джамалудин полоснул по ленточке. Забельцын раскрыл рот, и в эту минуту раздался первый выстрел. Стреляли вверх – даже не из пистолета, а из ракетницы, и разноцветная новогодняя хлопушка пошла вверх и, несмотря на дневное время, разорвалась довольно ярко, обдав толпу огненными брызгами.
Через минуту в небо палили так, как будто хотели взять его штурмом.
– Джамал! Джамал!
Забельцын в панике оглянулся и увидел на плазменном экране свое бледное, растерянное лицо. Охрана сомкнулась вокруг него, отрезая от выстрелов; подхватила и поволокла к проходной. Фотовспышки сверкали, как трассеры. Толпа палила. Из пистолетов, хлопушек, дедовских дробовиков, автоматов Калашникова, где-то зазвенело, кто-то вскрикнул, возможно раненый рикошетом, стреляли и бойцы АТЦ, по всей видимости, холостыми, уверенно посылая в небо очередь за очередью, люди стаскивали с себя майки и размахивали ими, как флагами, над толпой реяли зеленые полотнища со смуглым неправильным лицом и черными рысьими глазами с вишневой искрой в зрачке, и все это кричало, вопило, орало:
– Джамал! Джамал!
Джамалудин Кемиров стоял, подняв обе руки, и толпа бесновалась, словно привязанная нитками к его белым сильным пальцам.
Семен Забельцын не собирался попасть в ту же ловушку, что и его предшественник на Красном Склоне. Он не собирался оказаться с двумя десятками охранников заложником у головорезов Джамала.
Он пригнал в республику десять тысяч солдат.
Но только здесь, на площади, было двести тысяч.
Петя Ростовских сидел у самого борта «Урала», сжимая в руках автомат, и никогда еще Пете Ростовских не было так страшно, как сейчас.
Петя считался контрактником. Предполагалось, что он не просто попал по набору, а сделал сознательный выбор, записавшись в армию на три года, в обмен на зарплату в восемь тысяч рублей. Однако на самом деле это было не совсем так.
Просто когда Петя, с другими новобранцами, прибыл в расположение в/ч 12398, под Улан-Удэ, их выстроили на плацу в половине шестого утра, и сказали, что никто не пойдет в казармы, пока не подпишет контракт. На улице было минус тридцать, а солдаты были без шинелей, и контракт все подписали достаточно быстро. После того, как они подписали контракт, им должны были выдать карточки, на которые государство ежемесячно перечисляло по восемь тысяч рублей, но карточки забрали себе офицеры.
Петя очень переживал, что из-за подписанной им бумаги ему придется служить не год, а три, но все оказалось не так плохо. Спустя два дня после подписания контракта их погрузили в грузовик и отправили на цементный завод, и там, на заводе, Петя работал от звонка до звонка, и только на ночь возвращался в часть.
На заводе их кормили неплохо, не хуже, чем таджиков-гастарбайтеров в соседнем цеху, и кошмар начинался только тогда, когда Петя возвращался в часть. Ночью деды били его и требовали с него денег, и больше всего Петя боялся, что когда-нибудь они опустят его, и он больше не будет работать на заводе, а офицеры будут сдавать его, как проститутку, внаем, потому что за тех, кто работал проститутками, платили больше, чем за тех, кто работал на заводе.
Петя знал, что деньги за него получает ротный, прапорщик Евстигнеев. Ротный получал за него пятнадцать тысяч рублей в месяц, восемь – зарплата конрактника, и еще семь – за работу на заводе, и несмотря на то, что Петя приносил офицерам пятнадцать тысяч рублей, деды все равно били его и заставляли писать домой, чтобы мать присылала по двести рублей. Если бы деды не били его, Петя, может быть, задумался бы о том, почему он не получает деньги, причитающиеся ему после подписания контракта, но деды били раз в неделю, а то и чаще, и Пете некогда было задумываться над такими вещами.
Он думал только о том, чтобы выжить.
Сколько Петя помнил последние пять месяцев, ему всегда было страшно. Ему было страшно тогда, на плацу, в половине шестого утра, когда они стояли раздетые, и командир части матерился перед ними и орал. Ему было страшно, когда он однажды заболел и не пошел на работу, а вместо этого пошел в санчасть, и вскоре в санчасть пришел пьяный сержант и избил Петю за притворство. Ему было страшно, когда однажды на его глазах опустили молоденького солдата; деды занимались с ним самым скотским образом, и было видно, что самому главному заводиле, здоровенному, широкоплечему Андрею это доставляет явное удовольствие, но почему-то потом именно Андрей больше всех гонял опущенного, и больше всех издевался над ним, называя «петухом» и «пробитым», хотя казалось бы? Ведь это Андрею нравился секс с мужчинами, а этот мальчишка потом пошел и через неделю удавился.
Но никогда еще Пете не было так страшно, как сейчас.
Неделю их везли в плацкарте; старшие пили беспрерывно и блевали тут же, на пол. Потом их выбросили около шоссе, в чистом поле, без палаток, и даже без еды, и старшие заставили Петю стоять вдоль дороги просить сигареты.
А два часа назад их погрузили в «Уралы» и повезли в горы, и по пути ротный сказал, что они едут ловить какого-то чечена. Здоровенный Андрей, который верховодил во взводе, сказал, что все чечены звери, и что чечен, которого они едут ловить, однажды вырвал у живого русского печень и съел. Андрей рассказывал это, чтобы поднять боевой дух, но, по правде говоря, Петя от этого рассказа совсем сник.
Все пять месяцев службы Петя работал на цементном заводе, и он не представлял себя победителем чечена, который вырывает у живых русских печень. Пете гораздо проще было представить себя в виде печени.
Утро пятницы Алихан встретил в кабине трейлера, ехавшего по трассе «Ростов-Баку». До Ростова он добирался на попутках, а под Ростовом Алихану необыкновенно повезло: грузовик, который остановился, ехал в Бештой. Вез рамы для детского садика. Дорога была забита, они ехали три часа, а после этого водитель со своей фурой свернул в какую-то деревеньку, и оказалось, что там его дом.
Алихан вымылся, выстирал футболку и сделал намаз, а потом жена водителя накормила их пышными блинами и яичницей из больших, с крупным оранжевым желтком яиц. Потом она принесла Алихану футболку их сына. Сын уже вырос и учился где-то в Ростове, и Алихану было странно видеть дом без детей.
В пятницу выехали затемно. Вокруг, в свете луны, были одни бескрайние поля, то с пшеницей, то с сорняками, и лесополоса вдоль дороги была забросана целлофаном и бутылками. Водитель был крупный мужчина лет пятидесяти, крепкий и полный, с простодушным круглым лицом и чуть оттопыренными ушами. Звали его Алексей.
Когда стало светать, Алихан беспокойно завертелся туда-сюда, а потом не выдержал и спросил водителя:
– Нельзя ли остановится? Я хочу сделать намаз.
Водитель остановился и подождал, пока Алихан помолился прямо в поле, а потом Алихан забрался в кабину, и они поехали дальше.
– А не тяжело так вот пять раз каждый день? – спросил Алексей.
– Нет, не тяжело, – ответил Алихан. – Мы же совсем одни в мире. Каждому человеку трудно, когда он один. Ему хочется с кем-то поговорить. А тут пять раз в день говоришь с богом. Это же совсем другой человек, тот, который говорит только за стойкой бара, или который пять раз в день меряет и чистит свою душу.
– Это вообще-то правильно, – сказал водитель. Вздохнул и добавил: – А у нас как в селе церковь разрушили, так никто и не молится.
– И давно ее разрушили? – спросил Алихан.
– Да в семнадцатом.
Водитель помолчал, вздохнул и сказал:
– Слава богу, теперь у нас Россия возрождается. Вчера по ящику сам слышал.
Они проехали еще километр, когда показался пост ГАИ, и водителю пришлось выйти и поговорить с ментами, и когда он вернулся, он обтер ветошью руки, сунул в кармана кошелек и со вздохом сказал:
