они ехали на лифте, в стенку дома оглушительно бухнуло, свет мигнул и зажегся снова, и лифт поехал дальше. За стенкой застучало: так-так, так-так.
У лифта стоял парень в камуфляже, и при виде Джамала челюсть у него отвисла, а при виде Семена Семеновича вид у него и вовсе сделался такой, как будто ему в пасть загнали невидимый и очень крупный грейпфрут.
Дверь в квартиру была распахнута настежь, полутемная гостиная сразу за ней была освещена одними красными сполохами. В гостиной собрались человек восемь, все вооруженные, и большая их часть сидела у окон, у которых были выбиты стекла и спущены жалюзи, и постреливала вниз, а хозяин квартиры, в тапочках и камуфляже, сидел за столом и пил кофе. Около хозяина лежала парочка пустых «мух».
– Салам, Нажуд, – сказал Джамал, – когда я услышал, что на площади стреляют, я так и подумал, что ты в такой день будешь дома.
Нажуд поднял глаза и поставил кофе на место. Люди у окна тоже прекратили стрельбу.
– Ваалейкум ассалам, Джамалудин, – воскликнул изумленный хозяин квартиры, – но они сказали, что ты мертв!
Джамалудин, не отвечая, раздвинул жалюзи и приложил к ним глаз. Дом, в который они зашли, был самый что ни на есть элитный в Торби-кале. Площадь перед Домом на Холме была видна из квартиры как на ладони. Это был такой козырный дом, что в его гостиной можно было палить вниз из «мухи», не рискуя свариться, если, конечно, открыть дверь на лестничную клетку.
Огромная площадь была ярко освещена. По периметру ее, уцелев удивительным капризом случая, на высоких чугунных полукружьях горели белые фонари, между ними перемигивались праздничные гирлянды, и сполохи разноцветного света били вверх от огромных прожекторов, подсвечивая струи плескавшегося посереди площади фонтана. Около фонтана горела бронетехника, и под белыми лунами фонарей на брусчатке лежали неподвижные кучки в камуфляже.
Семен Семенович выглянул в окно и выругался сквозь зубы.
– Господи боже мой! – сказал Семен Семенович, – Джамал, скомандуй им перестать.
– Э! – сказал Джамалудин, – я здесь не командую. И никто не командует.
Словно в ответ на эти слова бухнуло, с крыши дома напротив плеснул язык пламени, косо пущенная граната пролетела мимо танка и влепилась в один из фонарей. Жутко грохнуло; фонарь хряснулся о брусчатку, рассыпался искрами и погас, и вместе с ним погасла вся левая сторона площади. Бронетехника и прожекторы продолжали гореть. Фонтан, следуя заданной кем-то программе, сменил ритм, струи воды слились в сплошное полотнище, и на этом полотнище выплыла удивительной красоты горянка в белом платье, и принялась плясать над пылающей бронетехникой.
Рация, стоявшая на столе, крякнула, щелкнула и сказала удивительно спокойным голосом:
– Пятый, пятый, я седьмой! Вы когда будете? У меня гости со всех сторон. Повторяю, я в полном окружении.
– Седьмой, я пятый. Подмога вот-вот. Держитесь.
Джамал поднял брови и спросил:
– Где эта подмога?
– Нигде. Они это уже второй час говорят.
– Седьмой, я пятый, – повторила рация. – Мы будем с минуты на минуту.
– Поехали, – сказал Джамал Нажуду, – нам надо в Штаб.
И в эту секунду оно началось.
Черное небо вдруг стало алым. Фонтан мигнул и угас; по ушам Забельцына ударило кувалдой, и когда через секунду Забельцын очнулся, он увидел, что лежит лицом вниз, в какой-то белой трухе, а вместо потолка над ним – белое пылающее небо.
Грохнуло так, что снова заложило уши, никакого фонтана уже не было и в помине, площадь была – сплошное море огня и рвущихся боезапасов, и из Дома на Холме вырывались пятиметровые языки пламени.
– Пятый, пятый, у них «град!» – заорала чудом уцелевшая рация
– Что ты делаешь, сука! Ты по своим бьешь!
Забельцын хотел было вскочить, но тело его не слушалось. Раздался новый залп, снаряд разорвался где-то близко, руки и ноги стали ватными, и все желания исчезли, кроме желания немедленно, каким угодно способом, оказаться далеко от этого страшного места, в которое через секунду вот-вот ударит снаряд.
Вокруг был огонь и дым. Хозяин квартиры, Нажуд, валялся, нанизанный на куски перекрытий, и из его горящей кожи торчали страшные зубья ребер. Пуленепробиваемое стекло лежало на полу скомканной кучкой, пол обрывался в пропасть, и у самого края этой пропасти лежал ботинок с торчащей из него окровавленной костью.
Ударило снова; Забельцын упал за кучу щебня, которая только что была квартирой, сверху сыпались сор, штукатурка и балки. Забельцын взвизгнул и побежал. Он летел в кромешной тьме по лестнице вниз, кто-то сбил его с ног, он упал и покатился по ступеням, вылетел во двор и снова упал, и когда он через несколько секунд очнулся, он обнаружил, что лежит у кирпичной стены; в пяти метрах горели чьи-то «жигули», трехэтажный дом с той стороны двора был рассечен, как ножом, и как Забельцын попал под эту стену и что это за стена, он, убей Господь, не помнил.
Он поднялся и увидел прямо перед собой перепуганного солдатика с автоматом и в камуфляже. На рукаве у солдатика была белая повязка. Автомат смотрел прямо в голову Забельцына.
– Я Забельцын, – заорал Семен Семенович.
– А я Иванов, – ответил солдат и нажал на курок.
Чья-то пуля ударила солдата в висок, и очередь ушла вверх, а когда солдат упал, Забельцын увидел посереди освещенного пламенем двора черный, весь облепленный какими-то коробочками танк.
Танк выстрелил. Забельцына шваркнуло оземь ударной волной, и он видел, как в створе выстрела мгновенно сгорают силуэты людей.
Когда Забельцын приподнялся, танк был уже совсем близко. Пушка его развернулась с непостижимой быстротой, и долю мгновения Семену Семеновичу казалось, что он смотрит в черную блестящую бесконечность, из которой, вращаясь, вылетает новый снаряд.
Потом откуда-то слева выметнулся Джамал, с короткой крупной трубой в руках. Двор за его спиной на мгновение окутался языком пламени, и «карандаш», – двойной кумулятивный заряд, первая часть которого подрывала активную броню, а вторая собственно прожигала башню, – влепился в гроздья облепивших танк «мыльниц».
Забельцын упал в канавку, в какие-то давние помои, пахшие кошками и помидорами.
Несколько мгновений ничего не происходило, а потом танк разорвало пополам. Башню откинуло с такой силой, что она перевернулась и шлепнулась на горевшие рядом «жигули», в танке, как фейерверк, рвался боезапас, Забельцын порскнул, как заяц, упал, снова вскочил, а еще через секунду его схватили чьи-то руки и втянули за кучу мусора, еще недавно бывшую стеной элитного дома.
Горело небо, земля и стены. Забельцын лежал, уткнувшись носом в чьи-то кишки. Из разорванного водопровода бок обварила струя кипятка. Забельцын покатился по земле, и пока он катился, он увидел, что танков посереди двора уже два, и оба они пылают, и с одного из танков в траву сыпятся горящие фигурки в камуфляже, и по ним в упор работает автомат.
Пахло горящей сталью и паленой человечиной.
Кто-то схватил Забельцына за шиворот и снова поволок в укрытие, Забельцын упал, перевернулся и подтянул ноги к животу, и когда он перевернулся, он увидел, что над ним, прямо на гребне обрушившейся стены, черным силуэтом на фоне багрового неба, стоит какой-то мальчишка, и ствол прыгает в его руках.
– Шайтан, – орал мальчишка, – ты шайтан! Ты предал нас всех! Русня взорвала роддом и убила твоего брата, а если они велят отсосать тебе, ты отсосешь!
Короткая очередь срубила мальчишку, он упал, и когда он упал, Забельцын увидел за спиной мальчишки Шамиля.
Забельцын приподнялся и повернул голову, и только тут понял, что мальчишка обращался не к нему. Над ним стоял Джамал. Рубашка на нем превратилась в лохмотья, и на левой его руке плясали желтым и красным бриллианты в часах, разбитых пять лет назад при штурме роддома.
