за ящики с книгами, а сама осторожно выбралась наружу.
Я ни разу не оглянулась. Да и зачем? Мать всегда спала как убитая, а кроме того, изрядная доза валерианы и дикого лука, которую я предусмотрительно подлила ей в чай, могла бы, наверное, успокоить и самого беспокойного из тех, кто страдает бессонницей. Сперва подозрение падет, разумеется, на Скотта и его приятелей — их будут считать виновниками поджога по крайней мере до тех пор, пока не подтвердится, что я исчезла из города, — но к этому времени я наверняка буду уже далеко за морями.
Рассказывая Анук эту историю, я, разумеется, многое смягчила; опустила, например, подробности, связанные с началом моей коллекции амулетов, с черной пиньятой и с устроенным мною огненным прощанием с родным домом. В целом картинка получилась довольно трогательная: я предстала в образе одинокой девочки, которую никто не понимал, у которой не было друзей и она была вынуждена скитаться по улицам Парижа, мучимая угрызениями совести и целые ночи проводя без сна. Я сказала ей, что выжила только за счет магии и собственной сообразительности.
— Мне приходилось быть стойкой и упорной, Анук. И мужественной. А это так тяжело — в шестнадцать лет, когда ты совершенно одинока! Но я все же умудрялась как-то жить и заботиться о себе. И со временем поняла: существуют две силы, способные нас вести. Или два ветра, если угодно, дующие в противоположных направлениях. Один несет тебя к тому, чего ты хочешь. Другой гонит тебя от того, чего ты боишься. И необычные люди, такие как мы, должны выбирать. Оседлать ветер или позволить ему оседлать тебя.
И теперь, когда пиньята уже треснула, уже готова была раскрыться и щедро излить свои дары на тех, кто остался ей верен, впереди замаячил тот приз, которого я и ждала, тот выигрышный билет, где обозначена не одна жизнь, а две…
— И что же выберешь ты, Нану? — спрашиваю я. — Страх или страсть? Хуракан или Эекатль? Ветер- Разрушитель или Ветер Перемен?
Она внимательно смотрит на меня своими сине-серыми глазищами, которые напоминают край грозовой тучи, готовой вот-вот разразиться страшнейшей бурей. В Дымящемся Зеркале я вижу, как беспорядочно мечутся цвета ее ауры — хитросплетение пурпурных и голубых тонов.
Вижу я и еще кое-что. В мыслях ее царит некий образ, почти икона, запечатленный с такой точностью, которая неподвластна ораторскому искусству одиннадцатилетней девочки. Этот образ возникает передо мной на какую-то долю секунды, но и этого мне вполне достаточно. Это вертеп с площади Тертр. Мать, отец и колыбель с младенцем.
Но в версии Анук мать одета в красное платье, а у отца шевелюра пламенеет почти как это платье…
Ага, наконец-то я начинаю понимать! Вот почему Анук так мечтает об этом празднике, вот почему без конца возится с деревянными куколками, расставляя и переставляя их вокруг и внутри святочного домика с такой любовью и вниманием, словно все они настоящие…
Вот, например, Тьерри, помещенный ею за пределами домика, не играет вообще никакой роли в этом странном спектакле. Гости в настоящем вертепе — это волхвы, пастухи и ангелы, а здесь — Нико, Алиса, мадам Люзерон, Жан-Луи, Пополь и мадам Пино; они выполняют как бы функцию греческого хора, поддерживая и ободряя главных героев. В центральную же группу персонажей входят Анук, Розетт, Ру, Вианн…
Что же она сказала мне тогда, в самый первый раз, когда мы встретились с ней у магазина?
Кто умер? Вианн Роше.
Я восприняла это как некую шутку, как детскую попытку спровоцировать меня. Но теперь, гораздо лучше зная Анук, я начинаю понимать, сколь серьезным может оказаться смысл некоторых, как бы невзначай брошенных ею слов. Ведь тот старый священник и та дама — социальный работник — были не единственными, кто пострадал от несчастного случая четыре года назад, когда декабрьский ветер сломал огромную ветку. Наверняка в тот день умерли и Вианн Роше с дочерью Анук; а теперь Анук хочет вернуть их обратно…
До чего же мы с тобой похожи, Нану!
Видите ли, мне тоже нужна другая жизнь. Франсуаза Лавери все еще преследует меня. Сегодня в местной газете опять опубликована ее фотография и сообщается, что данная особа выступает также под именами Мерседес Демуан и Эммы Виндзор, не считая множества других вымышленных имен; там же опубликованы и еще два довольно нечетких снимка, взятые, видимо, из полицейских архивов. Так что, Анни, оказывается, и меня преследуют Благочестивые; они хоть и медлительны, зато весьма упорны и ни за что не сойдут со своего пути; и это преследование меня уже не просто раздражает, а почти пугает.
Откуда, скажите, они узнали о Мерседес? И как они сумели так быстро докопаться до истины в деле Франсуазы Лавери? Интересно, сколько времени им потребуется, чтобы и Зози пала жертвой их безжалостных преследований?
Возможно, пора настала, говорю я себе; видимо, я истощила Париж. Чудеса в сторону — придется избрать иной путь. Но уже не в качестве Зози. Нет, Зози с меня, пожалуй, довольно.
Если кто-то предлагает вам еще одну целую жизнь, неужели вы откажетесь?
Конечно нет.
А если эта жизнь может к тому же дать вам и приключения, и богатство, и ребенка — причем не какого-нибудь, а замечательного, многообещающего, талантливого, еще не тронутого жестокой дланью кармы, которая с утроенной силой воздает всем за каждую дурную мысль, за каждое сомнительное деяние, — и этим ребенком можно будет запросто откупиться от Благочестивых, когда больше уж ничего не останется, неужели вы от этой жизни откажетесь?
Неужели откажетесь?
Конечно же нет!
Ну вот, мы с ней занимаемся чуть больше недели, и, по ее словам, она уже замечает во мне кое- какие перемены. Я теперь знаю о Мексике гораздо больше — разные имена, мифы, магические символы и знаки. И я уже знаю, как поднять ветер с помощью Эекатля, Приносящего Перемены, как вызвать дождь, обратившись к Тлалоку,[49] и даже как заставить Хуракан обрушить месть на головы моих врагов.
Хотя о мести я особенно и не думаю. Шанталь и ее дружки в школу до сих нор не ходят после того случая на автобусной остановке. Очевидно, теперь они все заразились этим. А это, по словам месье Жестена, что-то вроде стригущего лишая; в общем, они должны оставаться дома, пока окончательно не вылечатся, чтобы и остальных не заразить. Просто удивительно, до чего меняется целый класс из тридцати учеников, когда оттуда убирают четверых самых противных! Пока в школе нет Сюзанны, Шанталь, Сандрин и Даниэль, там очень даже неплохо. Никого больше не заставляют вечно водить, никто не смеется над тем, что Матильда такая толстая, а Клод заикается; кстати, сегодня он почти не заикался, когда отвечал на уроке математики.
Честно говоря, с ним поработала я. Клод — очень симпатичный парень, когда познакомишься с ним поближе, просто он так сильно заикается, что старается вообще ни с кем не разговаривать. Но мне удалось незаметно сунуть ему в карман клочок бумаги, на котором я изобразила символ Ягуара, символ мужества, и он сразу стал говорить лучше, хотя, возможно, это просто потому, что той четверки нет в классе.
Клод и держится уже не так напряженно, и сидит прямо, не горбится; заикание у него, конечно, не прошло, но все же сегодня кажется уже не таким сильным. А ведь иногда оно бывает просто ужасным, и невозможно разобрать ни слова, и Клод страшно краснеет, чуть не плачет, и всем становится неловко, даже учителю; и все стараются на него не смотреть (за исключением «Шанталь и компании», разумеется). Сегодня он вообще довольно много разговаривал, во всяком случае, значительно больше, чем обычно.
А еще я сегодня поговорила с нашей толстушкой Матильдой. Она очень застенчивая, говорит совсем
