скрежещет зубами, тщетно пытаясь подавить гнев и неприязнь, но на лице его было написано какое-то злобное удовлетворение. И от этого он казался значительно старше и каким-то совсем чужим. На мгновение я почувствовала себя ребенком, которого поймали, когда он подглядывал в запретную дверцу. Затем Тьерри скрылся за поворотом, и Ру остался на улице один.
Я еще несколько минут понаблюдала за ним. Люди, не зная, что за ними наблюдают, обычно демонстрируют некие неожиданные свойства — я, например, только что видела проявление этого у Тьерри, в гневе прошагавшего мимо меня. Ру присел на край тротуара да так и застыл, уставившись в землю; вид у него был страшно усталый, хотя по Ру обычно это никогда не заметно.
Мне давно следовало вернуться в магазин, убеждала я себя. Меньше чем через час из школы вернется Анук, а Розетт пора кормить полдником. К тому же если к нам собирается зайти Тьерри…
Но домой я не пошла. Я вышла из своего укрытия и окликнула Ру. Он сразу вскочил, на мгновение растерялся, потом весь просиял. Потом снова насторожился.
— Тьерри уже ушел, если ты к нему.
— Я знаю, — сказала я.
И та улыбка снова вернулась.
— Ру… — начала я.
Но он молча протянул ко мне руки, и я, сама того не замечая, прильнула к нему, как прежде уткнувшись лбом в знакомую впадинку на плече, вдыхая его теплый и такой родной запах, который не могли перебить даже исходившие от него запахи свежеспиленного дерева, лака и пота; и этот его запах окутывал нас обоих, точно пуховое одеяло.
— Пойдем внутрь. Ты вся дрожишь.
Я послушно последовала за ним, и мы стали подниматься по лестнице. Квартира была неузнаваемой. Вся завешена белыми простынями, неподвижными, как глубокие снега, мебель сдвинута в углы, по полу катаются клубы пыли, везде груды ароматных опилок. Сейчас, когда здесь не было громогласного Тьерри, который заполнял собой все пространство, я смогла разглядеть, сколь действительно велика эта квартира — с высоченными потолками, украшенными лепниной, с широченными дверями, с прихотливо отделанными балконами, выходящими на улицу.
Ру заметил, что я озираюсь, и сказал:
— Да, клетка неплохая — по сравнению с прочими. Господин Толстый Бумажник денег не жалеет.
Я посмотрела на него.
— Ох и не любишь ты Тьерри!
— А ты любишь?
Я проигнорировала этот язвительный вопрос и продолжила:
— Он просто немного резковат. Хотя обычно ведет себя довольно мило. Наверное, сегодня он просто был чем-то расстроен, а может, это ты нарочно его завел…
— А может, он мило ведет себя только с теми, кто ему чем-то полезен? А с остальными разговаривает, как ему нравится?
Я вздохнула.
— Я так надеялась, что вы поладите…
— А как ты думаешь, почему я не бросил все это к чертовой матери? И почему до сих пор не дал этому ублюдку в морду?
Я отвела глаза и промолчала, чувствуя, как растет напряжение между нами. Я всем своим существом ощущала близость Ру, видела потеки краски у него на комбинезоне, из-под которого виднелась футболка, а на шее висел на шнурке кусочек зеленого стекла, обкатанного рекой.
— Ну а ты-то что здесь делаешь? — спросил он. — Просто зашла поболтать с наемным рабочим?
«Ох, Ру, — думала я. — Что я могу тебе ответить?» Сказать, что пришла из-за того, что у тебя над ключицей есть впадинка, в которую мне так удобно утыкаться лбом? Или потому, что знаю не только то, какие сласти ты любишь больше всего, но и каждую черточку, каждый извив твоего непростого характера? Или потому, что отлично помню: у тебя на левом плече вытатуирована крыса? Я еще всегда притворялась, что эта крыса мне ужасно не нравится… А может, я пришла потому, что волосы у тебя цвета свежего красного перца или ноготков, а картинки всевозможных зверюшек, которые рисует Розетт, сильно напоминают те вещички из дерева и камня, которые ты когда-то делал, и мне порой больно даже смотреть на нее и сознавать, что она никогда тебя не знала…
Если я его поцелую, то, конечно же, все только испорчу. Но я поцеловала его; я покрыла его лицо мелкими летучими поцелуями, потом стащила с него эту дурацкую вязаную шапку, сбросила с себя пальто и наконец отыскала его губы, испытав невероятное облегчение…
По-моему, я на какое-то время оглохла и ослепла; в голове не осталось ни одной мысли. И только мои губы еще продолжали жить, только мои руки и его кожа под моими пальцами реально существовали. Все остальное было как бы ненастоящим. Я чувствовала, что оживаю, стоило мне к нему прикоснуться — я вздрагивала, проседала, менялась, точно тающий сугроб под лучами солнца. Мы оба потеряли голову, но продолжали целоваться, стоя посреди этой пустой комнаты, где висел запах машинного масла и опилок, а вокруг вздымались корабельными парусами белые простыни…
Но где-то в дальнем уголке моего сознания все же копошилась мысль о том, что это вовсе не соответствует моим планам, что это лишь бесконечно все усложнит. Но остановиться я уже не могла. Я так долго ждала. И теперь…
У меня вдруг похолодело внутри. «А что теперь?» — подумала я. Теперь мы снова вместе? И что дальше? Сможет ли это помочь Анук и Розетт? Сможет ли изгнать из моей жизни Благочестивых? Сможет ли наша любовь хотя бы просто накормить нас всех или хотя бы на день заставить этот ветер притихнуть?
«Лучше бы ты продолжала спать, Вианн, — прозвучал у меня в ушах голос матери. — А еще лучше, если ты действительно его любишь…»
— Я ведь не за этим пришла, Ру.
Я заставила себя вырваться из его объятий. И он не сделал ни малейшей попытки меня удержать и смотрел на меня, пока я вновь надевала пальто и дрожащими руками поправляла прическу.
— Почему ты здесь? — с болью спросила я. — Почему ты вообще остался в Париже — ведь ты же видел, что происходит?
— Ты же не сказала, чтобы я уехал, — возразил он. — И потом, я кое-что хотел выяснить насчет Тьерри. И убедиться, что с тобой все в порядке.
— Не нужна мне твоя помощь! У меня все прекрасно. Ты же сам видел, когда заходил к нам в магазин.
Ру улыбнулся.
— Тогда почему ты здесь?
За эти годы я научилась лгать. Я лгала Анук, лгала Тьерри, и вот теперь мне приходится лгать Ру. Если и не ради него, то ради меня самой, потому что я понимала: если проснется хотя бы малая часть моего спящего разума, то объятия Тьерри станут для меня не просто нежелательны, а совершенно непереносимы и все мои планы, так тщательно выстроенные за последние четыре года, унесет ветром, точно сухие листья.
Я посмотрела на него.
— Ну хорошо, теперь я прошу тебя уехать. Я хочу, чтобы ты уехал. Все это чересчур несправедливо по отношению к тебе. Ведь ты ждешь того, чего просто не может произойти, а я не хочу, чтобы ты снова страдал.
— Мне помощь не нужна, — передразнил он меня. — У меня все прекрасно.
— Прошу тебя, Ру!
— Но ты всего лишь сказала, что любишь его. А это доказывает, что ты вовсе его не любишь.
— Все не так просто…
— Почему же? — удивился Ру. — Или дело в твоем магазине? Неужели ты готова выйти за него из-за какой-то шоколадной лавки?
— Ты так говоришь, словно в этом есть что-то непристойное. Но где был ты сам четыре года назад? И почему теперь ты считаешь, что можешь запросто вернуться и быть уверенным, что ничего не
