изменилось?
— Но ты-то ведь почти не изменилась, Вианн. — Он ласково коснулся моей щеки. Мощный заряд статического электричества, возникший меж нами, теперь сменился странной, тупой и сладостной болью. — И если ты думаешь, что я теперь уйду…
— Я должна думать о детях, Ру. А не только о себе. — Я крепко стиснула его пальцы. — Если наша сегодняшняя встреча что-то и доказывает, то именно это. Я больше не могу оставаться с тобой наедине. Я себе не доверяю. Я не чувствую себя в безопасности.
— Значит, для тебя важнее всего безопасность?
— Если бы у тебя были дети, ты бы понял, что так оно и есть.
В общем, это была самая большая ложь в моей жизни. Но мне пришлось произнести эти слова. Ру должен уйти. Хотя бы ради моего душевного спокойствия, хотя бы ради Анук и Розетт. Они обе были наверху, у Зози, когда я вернулась; Анук трещала вовсю, рассказывая о каком-то школьном происшествии. В кои-то веки я была даже рада, что моего прихода никто не заметил, что я наконец осталась одна. Я прошла к себе в комнату и с полчаса просто сидела, заодно раскинув материны карты, чтобы немного успокоить взвинченные нервы.
Маг. Башня. Повешенный. Шут.
Смерть. Влюбленные. Перемена.
Перемена. На этой карте изображено колесо, оно вращается безостановочно и безжалостно; папы римские и жалкие нищие, короли и простолюдины отчаянно цепляются за его спицы, но удержаться не могут. Даже на этом примитивном рисунке можно было различить, какие разные у них лица — я видела эти разверстые в крике рты, эти самодовольные улыбки, сменяющиеся воплями ужаса, когда колесо катится дальше, оставляя всех этих людей позади…
Я взяла в руки карту «Влюбленные». На ней Адам и Ева, обнаженные, рука в руке. Волосы у Евы черные. У Адама — рыжие. Ну, тут-то никакой загадки нет — просто карты печатают, используя только три цвета: желтый, красный и черный, которые — плюс белый фон — и составляют цвета четырех основных ветров…
Зачем я опять вытащила эти карты?
Какую весть они таят от меня?
В шесть позвонил Тьерри и пригласил меня на свидание. Я сказала, что у меня мигрень, что к этому времени стало уже почти правдой, — голова ныла, как больной зуб, и любая мысль о еде делала боль еще сильнее. Я пообещала Тьерри непременно встретиться с ним завтра и постаралась выбросить Ру из головы. Но стоило мне лечь в постель и попытаться уснуть, как я снова ощутила прикосновение его губ к моему лицу, а тут еще и Розетт проснулась и заплакала, и я услышала в ее голосе знакомые интонации, увидела его тень в ее серо-зеленых глазах…
До Рождества всего десять дней. Десять дней до нашего большого праздника, но, как назло, оказалось весьма сложно сделать то, что мне представлялось совсем простым.
Во-первых, Тьерри. Во-вторых, Ру.
Ну и путаница, скажу я вам!
После той воскресной беседы с Зози я все решала, как лучше поступить. Сперва мне очень хотелось пойти прямиком к Ру и все ему выложить, но Зози говорит, что это было бы ошибкой.
В какой-нибудь сказке все решилось бы само собой. Рассказываешь Ру, что он отец Розетт, избавляешься от Тьерри, и все становится как было; а потом все собираются на пир по случаю Рождества и вовсю празднуют. Конец. И всем сестрам по серьгам.
А в настоящей жизни так просто не бывает. В настоящей жизни, по словам Зози, некоторые мужчины даже слышать не желают о своем отцовстве. Особенно когда ребенок такой, как Розетт. Что, если и Ру не сумеет с этим справиться? Что, если он будет ее стыдиться?
Почти всю прошлую ночь я провалялась без сна. Встретив на кладбище Ру, я сразу подумала: «А что, если Зози права и он действительно не хочет нас видеть?» Но с другой стороны, зачем он тогда продолжает вкалывать у Тьерри в квартире? Знает он или нет? Я все думала, думала над этим, но так ничего и не придумала. А потому решила сегодня сходить на улицу Святого Креста и повидаться с ним.
Я подошла к тому дому, где находится квартира Тьерри, примерно в половине четвертого; я была страшно напряжена и с трудом сдерживала внутреннюю дрожь. С последнего урока я сбежала — собственно, у нас в это время самостоятельные занятия, так что, если кто-нибудь спросит, почему меня не было, я просто скажу, что ходила в библиотеку. Жан-Лу, конечно, заметил бы мой уход, но его сегодня опять не было в школе, он снова заболел, и я, начертав у себя на руке знак Обезьяны, ускользнула никем не замеченная.
Я доехала на автобусе до площади Клиши и оттуда пешком добралась до улицы Святого Креста; это широкая тихая улица с видом на кладбище. По одну ее сторону выстроились, точно огромные свадебные торты, большие старинные дома, украшенные лепниной, а по другую тянется высокая кирпичная ограда кладбища, словно отсекая эту улицу от остального мира.
Квартира Тьерри на верхнем этаже. На самом-то деле ему принадлежит весь этот дом — два этажа и огромная квартира в полуподвале. Такой гигантской квартиры, как у него, я вообще ни разу в жизни не видела, но Тьерри вовсе не считает ее большой и жалуется, что комнаты маловаты.
Возле дома не было ни души. Снаружи с одной стороны высились строительные леса, а пол в подъезде был застелен полиэтиленовой пленкой. На лесах сидел какой-то человек в каске и курил, но я сразу поняла, что это не Ру.
Я вошла в подъезд и стала подниматься. И на первой же лестничной площадке услыхала вой пилы и почуяла сладковатый запах опилок, чем-то напоминающий запах конюшни. Поднявшись еще на несколько ступенек, я различила и голоса — точнее, один голос: голос Тьерри, перекрывавший даже циркулярную пилу. Лестница перед дверью была, точно снегом, усыпана опилками и мелкой древесной пылью. Дверной проем закрывала всего лишь полиэтиленовая пленка, так что я слегка отодвинула ее и заглянула внутрь.
Ру в защитной маске специальной машинкой циклевал полы. Воздух был пропитан запахом опилок. Тьерри возвышался посреди комнаты в сером костюме и желтой каске, и у него было такое выражение лица, какое бывает у Розетт, когда она не желает пользоваться ложкой или выплевывает еду на стол. Затем Ру выключил свою машинку, стянул с лица маску, и я заметила, что вид у него усталый и не слишком счастливый.
Тьерри осмотрел пол и заявил:
— А теперь бери пылесос и все здесь как следует убери. И сразу начинай покрывать лаком. Я хочу, чтобы ты сегодня до ухода успел хотя бы один слой положить.
— Это что, шутка? Что же мне тут до полночи торчать?
— А мне все равно, — отрезал Тьерри. — Я не желаю терять еще один день. К Рождеству все нужно закончить.
И он решительно направился к выходу; меня он не заметил: я спряталась под пленкой, но я-то его лицо успела хорошо разглядеть, пока он спускался по лестнице. И выражение его мне совсем не понравилось: на редкость противное, такое самодовольное — даже не улыбка, а какая-то кривоватая ухмылка, он даже губ не раздвинул. Наверное, так ухмылялся бы Санта-Клаус, если бы вдруг решил не раздавать детям подарки, а все их оставить себе. И в эту минуту я Тьерри просто возненавидела. Не только потому, что он кричал на Ру, а потому что он считал себя лучше Ру. Это же сразу было ясно — и по тому, как он на него смотрел, и по тому, как он над ним возвышался, — словно дал ему свои ботинки почистить; а по цветам его ауры я догадалась и еще кой о чем — и это была либо ревность, либо, хуже того…
