У старшего десятника была своя каморка, отгороженная от казарменного двора дощатой перегородкой. Когда Грон вошел, тот сидел у масляной лампы и, высунув от усердия язык, старательно выводил стилом на вощеной дощечке кривоватые буковки. Подняв глаза на Грона, он с облегчением отложил стило и кивнул на лавку:
– Садись.
Грон спокойно сел. Прежде чем начать разговор, старший достал обсидиановые щипчики и подровнял фитиль лампы, потом поерзал, почесал грудь и, откинувшись на замызганную подушку, в упор посмотрел на гостя:
– Значит, Грон. Тот молча кивнул.
– Дезертир?
Грон молча мотнул головой. Десятник почесал бороду.
– Кто тебе разрешал кормить новичков, Грон?
Тот молча вздернул брови, демонстрируя удивление.
– Костер десятка – это семья, дом и храм стражника. Он может ненавидеть десятника и товарищей по десятку, но будет драться вместе с ними и защищать их спины, потому что ночью их обогревает один костер. – Старший пожевал губами и продолжил: – Первое тепло, которое получит новобранец на этом дворе, должно быть от костра десятка, а пока он не нашел своего десятка, он – ослиный навоз. Ты знаешь, нас называют шакалами. Так вот, шакалы могут выжить только в стае. Это тот урок, который должен быть накрепко вбит в голову каждого стражника.
Грон поднялся и почтительно поклонился:
– Я сожалею.
Десятник дернулся и ткнул рукой в сторону лавки:
– Сядь.
Потом опять почесался, достал не очень чистую тряпицу и шумно высморкался. По всему было видно, что ему было немного не по себе.
– Послушай, Грон, я не знаю, что тебе нужно в базарной страже, но ты не тот, кем кажешься большинству этих ослиных голов. – Он помолчал. – Мне рассказали, как ты справился с этими волками в ишачьем загоне, и я понимаю, что такой боец, как ты, мог бы найти место получше, чем базарная стража. Поэтому я хочу знать, что от тебя ожидать, пока ты будешь моим десятником.
«А этот толстый дядька совсем не так прост», – подумал Грон. Потом наклонился и хлопнул его по руке:
– Не беспокойся, старшой. – Он откинулся назад и отбросил показную почтительность. – У меня нет намерения ни вредить тебе, ни тем более занимать твое место. Ты прав, я не собираюсь надолго задерживаться в базарной страже, но я сделаю все, чтобы покинуть ее живым и здоровым, и с той репутацией, которая мне нужна. Так что, старшой, наши интересы по большей части совпадают. А что касается вероятного беспокойства, – Грон сделал паузу, – просто помни, что это ненадолго.
Старший десятник вновь пожевал губами и задумчиво кивнул:
– Что ж, посмотрим. – Он бросил взгляд на вощеную дощечку. – Завтра со своим десятком на охрану дальних пирсов. – И он кивнул Грону на дверь.
Грон вышел. Костры потухли и светились под ночным небом красными кругами углей. За спиной опять заскрипело стило. Грон вздохнул и не торопясь двинулся к своему костру. Надо бы запомнить этот день. Сегодня появился на свет его отряд.
Грон перескочил через край утеса и поднялся на ноги. В сотне ладоней внизу лежала долина Лейры, а в пяти милях к югу вздымал белокаменные стены блистательный Эллор. Его сияющий на фоне ослепительно синего моря овал, увенчанный золочеными куполами и шпилями верхнего города, портил расположенный на самом побережье пестрый нижний город – со всех сторон облепляющий, заметный даже отсюда базар. И все же, несмотря на столь неприглядный вид, столицей был именно базар. Эллор так навсегда и остался бы мелким заштатным городишком, если бы не удобная гавань, не широкая, спокойная река и не близость ко всем основным караванным путям. Грон опустил глаза ниже. Дорну, одному из дезертиров, оставалось не больше двух локтей до края утеса. Двое его приятелей также были очень близко. Дамир-горшечник, несмотря на возраст, выносливый, как мул, тоже преодолел больше половины утеса, горгосец наступал ему на пятки, а вот крестьяне застряли внизу. Все они уже были достаточно высоко, чтобы спрыгнуть, не переломав себе руки и ноги, и эта мысль, по-видимому, приводила в ужас седьмого и восьмого – двух крестьян, которые еще не заслужили имен.
Дорн, пыхтя, перевалился через край и, тяжело дыша, перевернулся на спину. Грон скинул с плеча ремень фляги и бросил ее Дорну, тот поймал ее, сел, набрал в рот воды, прополоскал и сплюнул. К этому моменту над краем показались руки Яга и Сиборна.
Когда на утес взобрались последние двое, на них было страшно смотреть. Больше всего они напоминали попорченную курагу. Дорн подошел к ним с флягой, но ни у того, ни у другого не осталось сил, чтобы даже протянуть руку.
– Поставь рядом, – негромко приказал Грон, и Дорн послушно поставил флягу у ноги седьмого и молча отошел.
Грон наклонился к восьмому:
– Как тебя зовут?
У того перехватило дыхание.
– Йогер… господин.
– Я не господин. – Грон повернулся к седьмому: – А тебя?
– Хирх я, Хирх.
Грон кивнул и вытащил маленькую клепсидру.
– Отдыхаем.
Он перевернул клепсидру и поставил на камень у обреза утеса.
Все расслабились, поглядывая на капающую подкрашенную воду. Якир и Дайяр, два бывших крестьянина, уже получивших имена, придвинулись к землякам и обрадованно начали что-то вполголоса рассказывать. Ливани-горгосец положил ноги на большой плоский выступ и блаженно вытянулся. Дорн, Яг и Сиборн достали каменные шарики и начали их давить, укрепляя кисти рук. Грон усмехнулся. Эти трое дважды пытались его зарезать. Но это было сначала, а сейчас любой из них, стоит ему, их командиру, отдать приказ, откусит собственный палец или бросится с утеса вниз головой. Грон прислонился спиной к скале и прикрыл глаза. Полгода… С того дня, как он стал десятником базарной стражи, прошло уже полгода, а кажется, что все началось только вчера. У края утеса послышался шум. Грон улыбнулся, не открывая глаз. Это десяток, увидев, что из верхнего резервуара клепсидры вытекли последние капли, двинулся в обратный путь. Вряд ли кто мог себе представить, что из этих сырых, рыхлых, то сварливых, то рабски заискивающих мужичков получатся такие бойцы. Самый молодой из них был на целых одиннадцать лет старше Грона, а Дамиру-горшечнику, который был самым старым, пошел пятый десяток.
Когда он в первое же утро поднял их до рассвета и выгнал за ворота казармы, никто не мог понять, чего он от них хочет. Грон погнал их в гору по Пивиниевой дороге. С трудом одолев милю, его войско, кашляя и держась за грудь, грохнулось на дорогу. Грон остановился, окинул их брезгливым взглядом, подошел к раскидистому платану, подпрыгнул и повис на нижней ветке. Подтянувшись раз тридцать, он спрыгнул и повернулся к валявшимся:
– Первый, ко мне.
– Да пошел ты, – взорвался дезертир.
Грон одним движением извлек из складки хитона сюрикен и метнул его в говорившего. Сюрикен распорол хитон от подола До пупа и воткнулся в дорожную пыль под левой подмышкой.
– Следующим отрежу яйца.
Дезертир проворно вскочил и потрусил к дереву.
– Наверх. – Грон ткнул пальцем в сук, на котором подтягивался сам. – Десять раз.
Первый одолел семь раз. Восьмой, когда почувствовал кинжал Грона, уткнувшийся в ягодицу, – девять раз. Но хуже всего пришлось одному из крестьян. Тот намертво застрял на двух. Грон ткнул пальцем в два довольно крупных камня, валявшихся на дороге.
– Обратно побежишь с ними, за день поднять и опустить пятьсот раз.
