ветки, на землю тонким ледяным покровом.
Я брожу из одной комнаты в другую. Я уже открыл дверь в кабинет, я приму своего брата там. Как только брат придет, я закрою дверь, ничего, что будет холодно, я не хочу, чтобы Мать нас услышала или чтобы наш разговор разбудил ее.
Что я скажу, если это случится?
Скажу:
— Ложись в кровать, Мама, это просто журналист.
А что я скажу ему, брату?
— Это просто Антония, моя теща, мать жены. Она живет с нами уже несколько лет, с тех пор как овдовела. У нее не все в порядке с головой. Она все путает, все забывает. Иногда она воображает, что она моя настоящая мать, просто оттого что она меня воспитала.
Мне надо помешать им увидеться, иначе они узнают друг друга. А если Лукас не узнает мать, она узнает его и скажет:
— Лукас, сынок!
Я не хочу слышать это «Лукас, сынок!» Теперь уже не хочу. Так было бы слишком просто.
Сегодня, когда Мать спала после обеда, я перевел наручные и настенные часы в доме на час вперед. К счастью, в это время года солнце садится рано, около пяти часов дня уже совсем темно.
Я готовлю Матери ужин на час раньше. Морковное пюре, несколько картофелин, тушеное мясо, и на третье — карамельный крем.
Я накрываю стол на кухне, иду за Матерью к ней в комнату. Она входит в кухню и говорит:
— Я еще не проголодалась. Я говорю:
— Ты никогда не голодна, Мама. Нужно есть. Она говорит:
— Я поем потом. Я говорю:
— Потом все остынет. Она говорит:
— Возьмешь и погреешь. Или я вообще есть не буду.
Я говорю:
— Я приготовил тебе отвар для возбуждения аппетита.
В отвар я бросил пакетик того снотворного, которое она обычно принимает. Рядом с чашкой я положил еще одну порцию.
Через десять минут Мать засыпает, сидя перед телевизором. Я беру ее на руки, уношу в ее комнату, раздеваю, укладываю в постель.
Я возвращаюсь в гостиную. Я убавляю звук телевизора, оставляю меньше света. Я переставляю стрелки на час назад только на будильнике в кухне и на настенных часах гостиной.
До прихода брата я еще успеваю поесть. Я съедаю на кухне немного морковного пюре и тушеного мяса. Мать плохо пережевывает пищу, хотя я и заказал ей недавно новую искусственную челюсть. Еще у нее не очень хорошо с пищеварением.
Закончив есть, я мою посуду, убираю оставшуюся еду в холодильник, хватит как раз завтра на обед.
Я перехожу в салон. Я ставлю на столик возле кресла две рюмки и бутылку водки. Я пью и жду. Ровно в восемь я захожу посмотреть в комнату Матери. Она крепко спит. Начинается детектив, я пытаюсь смотреть его. Около восьми двадцати я отказываюсь от мысли смотреть фильм и встаю у окна кухни. Здесь свет не горит, и невозможно увидеть меня снаружи.
Ровно в двадцать тридцать к дому подъезжает большая черная машина, останавливается на тротуаре. Из нее выходит человек, подходит к ограде, звонит.
Я возвращаюсь в салон, говорю в переговорное устройство:
— Входите. Дверь открыта.
Я зажигаю лампу веранды, снова сажусь в свое кресло, входит мой брат. Он худ и бледен, он идет мне навстречу хромая, под мышкой у него папка. На глазах у меня наворачиваются слезы, я встаю, протягиваю ему руку:
— Добро пожаловать. Он говорит:
— Я не отниму у тебя много времени. Меня ждет машина.
Я говорю:
— Пройдите в мой кабинет. Там нам будет спокойнее.
Я оставляю звук телевизора. Если Мать проснется, она, как всегда, услышит звук детектива.
Брат спрашивает:
— Ты не выключаешь телевизор?
— Нет. А что? Из кабинета мы его не услышим.
Я беру бутылку и две рюмки, сажусь за письменный стол, показываю ему на противоположное кресло:
— Садитесь.
Я поднимаю бутылку:
— Налить?
— Да.
Мы пьем. Брат говорит:
— Это кабинет нашего отца. Ничего не изменилось. Я помню эту лампу, пишущую машинку, шкаф, стулья.
Я улыбаюсь:
— Что еще вы вспомнили?
— Все. Веранду и гостиную. Я знаю, где находятся кухня, детская и спальня родителей.
Я говорю:
— Это нетрудно. Тут все дома построены по одному образцу.
Он продолжает:
— Перед окном детской рос орех. Его ветки касались стекла, и к ним были привязаны качели. С двумя сиденьями. В глубине двора, под навесом, мы складывали самокаты и трехколесные велосипеды.
Я говорю:
— Под навесом и сейчас лежат игрушки, только другие. Это игрушки моих внуков.
Мы молчим. Я снова наполняю рюмки. Поставив рюмку на место, Лукас говорит:
— Скажи, Клаусс, где наши родители?
— Мои родители умерли. Что с вашими — я не знаю.
— Почему ты не говоришь мне «ты», Клаусс? Я — твой брат Лукас. Почему ты не хочешь мне поверить?
— Потому что мой брат умер. Я с удовольствием взглянул бы на ваши документы, если вы не возражаете.
Мой брат достает из кармана иностранный паспорт, протягивает мне. Он говорит:
— Не слишком на него полагайтесь. В нем есть ряд ошибок.
Я рассматриваю паспорт:
— Значит, ваше имя Клаус, с одним «с». Ваша дата рождения отличается от моей, а ведь мы с Лукасом близнецы. Вы на три года старше меня.
Я возвращаю ему паспорт. У брата дрожат руки, дрожит голос:
— Когда я перешел границу, мне было пятнадцать. Я сказал неправильную дату рождения, чтобы казаться старше, то есть совершеннолетним. Я не хотел, чтобы надо мной установили опеку.
— А имя? Почему вы изменили имя?
— Из-за тебя, Клаусс. Когда я заполнял анкету в кабинете у пограничников, я думал о тебе, о твоем имени, об имени, которое было со мной рядом все детство. И тогда вместо Лукаса я написал Клаус. Ты сделал то же, печатая свои стихи под именем Клаусса Лукаса. Почему Лукас? В память обо мне?
Я говорю:
— Действительно, в память о моем брате. Но откуда вы знаете, что я печатаю стихи?
— Я тоже пишу, только не стихи.
