— Ну, как тебя понять: блажишь или обиделся крепко?
— Да нет, что вы… — неопределенно ответил Валерий, которому одинаково не хотелось признаваться как в том, что он блажит, так и в том, что он обиделся. — Просто, знаете, уроков очень много нам задают, времени совершенно не хватает…
— Значит, обиделся, — сказал Жильников, точно Валерий только что подтвердил это. — Это нехорошо. Цыкнули на тебя, и ты в сторонку. Обиделся. А мне по душе человек, который, если считает, что прав, свою правоту доказывает. Я вот знаю, например, одного коммуниста. Он настаивал на своей правоте — речь шла об отношении к товарищу по работе — и нескольким нечестным людям очень этим мешал. Они оклеветали его. Он был исключен из партии, но не опустил рук, доказывал свою правоту, и вот недавно его восстановили в партии, а клеветников разоблачили и наказали. Интересно, что такой человек сказал бы о твоей обиде, а? — И совсем неожиданно Жильников закончил: — Ты зайди сегодня после уроков к завучу.
Евгений Алексеевич принял Валерия в пустой учительской.
— Садитесь, Саблин, — сказал Евгений Алексеевич.
Валерий опустился на громоздкий клеенчатый диван, и завуч сел рядом с ним.
— Кого-то мне ваша фамилия напоминает, — сказал завуч. — Вы-то, наверное, не можете мне подсказать, кого?
— Не могу, — согласился Валерий.
Ему пришло вдруг в голову, что, может быть, завуч знал его отца. У Валерия не раз раньше мелькала мысль, что в жизни ему доведется, наверное, встречать людей, которые знали его отца. Неужели именно Евгений Алексеич?..
— Сообразил, — сказал завуч. — Мне ваша фамилия напоминает похожую: Саблер. Был такой красный командир в гражданскую войну. Слыхали когда-нибудь?
— Читал где-то, по-моему.
— Наверное, читали… Ну что же… Я с вами буду говорить не как завуч, а как член партийного бюро, которому поручена работа с комсомолом. Не хотите больше быть вожатым? Мне говорили, вы с душой начинали.
— Меня потом отстранили. Пионеры знают. Теперь, выходит, сызнова начинать? Мне после перерыва еще трудней будет…
— Но что же делать? Поработаете — станет легче, станет хороший отряд. Я хотел бы быть завучем в хорошей школе. А работаю, как знаете, в неважной. Однако, раз она такая, надо же ее сделать иной?
— Я не отказываюсь вовсе быть вожатым…
— Надеюсь. А правда, — спросил он вдруг, — будто вы сегодня заявили: «Я — не актив…»?
— Говорил. Так ведь…
— Вот хуже этого не придумать. Это лыко я вам, пока жив, всегда буду в строку ставить!
— Почему, Евгений Алексеевич? Я ведь Зинаиде Васильевне потому, что она… — И Валерий передал завучу свой последний разговор с Котовой.
— Все равно! — проговорил Евгений Алексеевич. — Какова бы ни была Котова, вы не могли так сказать о себе! Меня, Саблин, тоже отстраняли. На срок более долгий, чем вас. Но у меня перед назначением в вашу школу не было вопроса: «Что ж, начинать сызнова?» — который задаете себе вы.
Валерий молчал.
— Знаете, это простая вещь, но не все постигают: будущее, для которого мы живем, приближается не оттого, что проходит время, а только если мы — актив! Просто, верно?
— Да, — согласился Валерий, думая, как неудачно получилось, что его случайную, назло сказанную фразу — собственно, даже не его, а ляпуновскую! — завуч принял всерьез. Никогда он не желал так сильно обелить себя. Но не видел, как это сделать, не роняя достоинства.
В это время приоткрылась дверь, и показалась на миг голова Хмелика.
— Ко мне? — спросил громко Евгений Алексеевич.
— Нет… Я к нему вот… — ответил Хмелик, останавливаясь на пороге и бросая быстрые взгляды на Валерия, завуча и в коридор.
— А что такое? — спросил Валерий.
Хмелик нерешительно взглянул на завуча — тот присел к столу у окна — и вполголоса возбужденно заговорил:
— Стоим мы с Генкой… возле пионерской… Вдруг Тишков… А говорят, вы опять у нас… И мы…
— Ладно, сейчас, Леня, — прервал Валерий, обняв Хмелика за плечи и радуясь, что Хмелик за ним пришел. — Евгений Алексеевич, я пойду.
ОТЧИМ
Мне было семь лет, когда мои отец и мать расстались. Мать собиралась выйти замуж за человека, о котором я поначалу знал только, что фамилия его — Комиссаров. Затем я услышал, что у Комиссарова есть автомобиль, на котором он ездит на работу и с работы, в театр и в гости. Это его персональная машина. Он и сам умеет ее водить.
В то время я очень интересовался автомобилями, а разрыв между отцом и матерью не воспринимал трагически — оба они продолжали жить со мною и никогда при мне друг с другом не ссорились. Поэтому я спросил мать:
— Машина с собачкой на радиаторе?
— Нет, — ответила она, — попроще. Марки «ГАЗ» — первая советская. Совсем новенькая.
— А гудок какой? — полюбопытствовал я. — С резиновой грушей?
— Откровенно говоря, сыночек, не обратила внимания, — ответила мама, пудрясь перед зеркальцем и взыскательно глядя на свое отражение. — Вот на днях познакомлю тебя с Александром, вы с ним, конечно, подружитесь, он тебя и покатает и все тебе объяснит насчет машин. — Мама защелкнула пудреницу, из которой при этом вырвалось крошечное ароматное облачко и тотчас опало розоватыми пылинками на паркет.
Потом мама обняла меня и ушла.
Через несколько дней ко мне пришла бабушка, мамина мама, чтобы вести меня в гости к Комиссарову, который жил неподалеку вместе со своей сестрой и племянником-студентом. Перед тем как мы отправились, мамина мама спросила у папиной мамы, не возражает ли она против того, что я иду знакомиться с Комиссаровым и его семьей. Папина мама отвечала, что не может этому препятствовать.
— Иди, мой дорогой, — сказала она мне, — и не задерживайся в гостях долго: помни, что я буду тут без тебя скучать! Потом расскажешь нам с дедушкой, как тебе там понравилось.
О Комиссарове ни мой отец, ни его родные никогда не говорили дурно. Но о том, что мама выходит за него замуж, упоминали всегда с оттенком жалости к ней.
Придя, мы не застали Александра дома. Он задержался на работе. Нас ждали его сестра и племянник. Племянник, отложив в сторону книжку, включил электрочайник. Сестра Комиссарова сказала радушно:
— Дайте-ка, дайте-ка я посмотрю на своего нового племянника! О, какие у него большие глаза! — И она поцеловала меня.
Я вытер щеку, так как со слов деда-медика знал, что при поцелуе на кожу переносятся тысячи микробов.
— Глаза у него материнские, — сказала бабушка.
— Да, — сказала сестра Комиссарова, — совершенно как у матери. Это прежде всего замечаешь.
— У дочери мои глаза, а у него — материнские, — сообщила бабушка.
— Действительно, — сказала сестра Комиссарова. — У вас тоже темно-карие. Да.
Разговор было увял, и тут бабушка взглянула на меня просительно.
