ночью — некто, с кем придется рано или поздно столкнуться лицом к лицу, кто на глазах у завсегдатаев попросит тебя смешать коктейль, названия которого ты никогда не слышал.
Они ушли, оставив Сатина передвигать пустые стаканы; глядя на него, можно было подумать, что ночью на пустынной улице он совершит убийство.
Мелани снился сон. Манекен, раскинув руки в стороны, свисал с кровати распятый — одна культя касалась ее груди. Сон был из тех, что снятся, когда глаза открыты или, по крайней мере, образ комнаты запечатлен в памяти во всех подробностях, и спящий не уверен, спит ли он. Немец стоял у кровати и смотрел на нее. Это был папА, но в то же время и немец.
— Ты должна перевернуться, — настойчиво повторил он. Она была слишком смущена, чтобы спрашивать почему. Ее глаза, которые она почему-то видела, словно, отделившись от тела, парила над кроватью или, возможно, за ртутью зеркала, — ее глаза стали по-восточному раскосыми — с длинными ресницами и веками, усеянными золотыми блестками. Скосив глаза, она взглянула на манекен. У него выросла голова, — подумала она. Лицо смотрело в сторону. Мне нужно посмотреть у тебя между лопаток, — сказал немец. — Что он там ищет? — думала Мелани.
— Между бедер, — прошептала она, задвигавшись. Шелк на кровати был расшит такими же золотыми блестками. Просунув руку под плечо, он перевернул ее. Юбка скрутилась на бедрах — она видела их внутренние края, которые выделялись на темном фоне ондатровой шкуры, оторачивавшей разрез юбки. Мелани наблюдала в зеркале, как уверенные пальцы ползут к центру ее спины, наощупь находят маленький ключик и начинают его вращать.
— Я пришел вовремя, — прошептал он, — ты бы остановилась, если бы я не…
Все это время манекен лежал лицом к ней. Лица не было.
Она проснулась не с криком, а со стоном, словно от сексуального возбуждения.
Итагю скучал. Эта месса привлекла обычный контингент нервных и пресыщенных. Музыка Порсепича была, как всегда, замечательной, в высшей степени диссонирующей. В последнее время композитор экспериментировал с африканской полиритмией. Потом писатель Жерфо, сидя у окна, рассуждал о том, что девочки-подростки — или даже моложе — снова вошли в моду в эротической литературе. У Жерфо было два или три подбородка, он сидел прямо и говорил педантично, хотя аудитория состояла из одного Итагю.
На самом деле Итагю не хотелось разговаривать с Жерфо. Он наблюдал за пришедшей с ними дамой. Теперь она сидела на боковой скамье с одной из служек, миниатюрной девушкой, ваятельницей из Вожирара. Во время их разговора голая рука женщины, украшенная только кольцом, поглаживала висок девушки. Из кольца торчала выполненная из серебра тонкая женская ручка. Ее пальчики держали сигарету дамы. Итагю видел, как та прикурила следующую черную, с золотым кончиком. У ее ног лежала горка окурков.
Жерфо пересказывал сюжет своего последнего романа. Героиню, некую Дусетту тринадцати лет, жгли изнутри непонятные ей страсти.
— Ребенок и, в то же время, женщина, — сказал Жерфо. — В ней есть нечто от вечности. Сознаюсь, я и сам в некоторой степени имею подобную склонность. Ла Жарретьер…
Старый сатир.
Наконец Жерфо убрался. Близилось утро. У Итагю болела голова. Хотелось спать, хотелось женщины. Дама все курила свои черные сигареты. Маленькая ваятельница, поджав ноги, лежала на сидении, положив голову на грудь своей спутницы. Казалось, будто черные волосы, подобно волосам утопленницы, плывут по светло-вишневой тунике. Комната, заполнявшие ее тела — переплетенные, соединенные, бодрствующие, разбросанные хлеба — тело Христово, черная мебель — все купалось в изматывающем желтом свете, сочившемся сквозь дождевые тучи, напрочь отказавшиеся взрываться.
Дама увлеченно прожигала кончиком сигареты маленькие отверстия в юбке девушки. Итагю наблюдал за работой. Отверстиями с черными краями она писала 'ma fetiche'. Девушка не носила белья. Поэтому, когда дама закончит, слова произнесет кричащая белизна девичьих бедер. Беззащитная? — мелькнуло в голове Итагю.
II
На следующий день над городом висели такие же тучи, но дождь так и не пошел. Мелани проснулась в костюме Су Фень, она оживилась как только ее глаза узнали изображение в зеркале, но поняла, что дождя не было. Порсепич явился рано. В руках — гитара. Усевшись на сцене, он запел сентиментальные русские песни об ивах, пьяных студентах, катаньях на санках, теле возлюбленной, плывущей по Дону кверху брюхом. (Дюжина молодых людей собралась вокруг самовара почитать вслух романы, — до чего дошла молодежь!). Порсепич в приступе ностальгии хлюпал над гитарой носом.
Мелани, в дорожном платье, сияя словно новая монетка, стояла сзади, закрыв ему глаза ладошками, и подпевала. За этим занятием и застал их Итагю. Освещенные желтым светом в рамке, сцены они напомнили ему одну открытку. Или, возможно, дело лишь в меланхолических нотах гитары, сдержанном выражении мимолетной радости на их лицах. Двое молодых людей — будто пара, помирившаяся в собачьи дни. Он прошел за стойку бара и стал колоть большую глыбу льда, потом положил льдинки в пустую бутылку из-под шампанского и наполнил ее водой.
К полудню собрались артисты, большинство девушек с виду состояли в любовной связи с Айседорой Дункан. Их газовые туники едва колыхались, и движение девушек на сцене напоминало вялых мотыльков. Итагю предположил, что как минимум половина танцоров — гомосексуалисты. Другая половина подражала им в одежде — пижоны! Он сидел у стойки бара и наблюдал, как Сатин расставляет актеров.
— Которая из них она? — Опять эта женщина. На Монмартре в 1913 году люди возникают из ничего.
— Та, что рядом с Порсепичем.
Она поспешила туда, чтобы ее представили. Вульгарная, — подумал Итагю и сразу же поправился: — «неуправляемая». По крайней мере, в некоторых вещах. Ла Жарретьер наблюдала, не двигаясь. Порсепич выглядел взволнованным, будто они поспорили. Несчастная, юная, загнанная, лишенная отца. Что бы сделал из нее Жерфо? Распутницу. Из ее тела — если бы смог, — и наверняка на страницах своей рукописи. У писателей нет этических принципов.
Порсепич играл на пианино полиритмическое танго 'Боготворение солнца'. Сатин придумал к нему почти невозможные движения. 'Это нельзя станцевать!' выкрикнул молодой человек, воинственно спрыгнув перед Сатиным со сцены.
Мелани убежала переодеваться в костюм Су Фень. Скинув туфли, она подняла глаза и увидела в дверях женщину.
— Ты ненастоящая…
— Я… — руки безвольно упали на бедра.
— Ты знаешь, что такое фетиш? Это — нечто принадлежащее женщине, то что доставляет ей удовольствие, но не она сама. Туфля, медальон… une jarretiere. Вот и ты — не настоящая, просто предмет наслаждения.
Мелани потеряла дар речи.
— Как ты выглядишь без одежды? Хаос плоти. Но в роли Су Фень, освещенная водородом, кислородом, двигаясь, словно втиснутый в костюм автомат… ты сведешь Париж с ума. И мужчин, и женщин.
Глаза Мелани не отвечали. В них не было ни страха, ни желания, ни ожидания. Лишь отражение в зеркале могло заставить их ответить. Женщина подошла к кровати и положила окольцованную руку на манекен. Мелани пронеслась мимо нее, перешла на носки, закружилась к кулисам и выскочила на сцену, импровизируя под неуверенную фортепианную атаку Порсепича. Снаружи доносились раскаты грома, прерывавшие случайным образом музыку.
Дождь не начнется никогда.
