Обычно полагали, что русское влияние на музыку Порсепича восходит к его матери, державшей женское шляпное ателье в Петербурге. Теперь Порсепич в перерывах между гашишными снами и яростными атаками на рояль в Ле Батиньоль якшался со странным сборищем русских во главе с неким Хольским, огромным портным бандитской внешности. Все они участвовали в подпольной деятельности и пространно рассуждали о Бакунине, Марксе, Ульянове.
Хольский пришел, когда скрытое желтыми тучами солнце уже село. Он втянул Порсепича в спор. Артисты разбежались, на пустой сцене остались только Мелани с женщиной. Сатин взял гитару, Порсепич сел за пианино, и они запели революционные песни.
— Порсепич, — портной улыбнулся, — однажды ты удивишься. Результатам нашей работы.
— Меня ничем не удивишь, — отозвался Порсепич. — Ведь если история циклична, то сейчас мы пребываем в декадансе, и ваша предполагаемая революция — лишь очередной симптом.
— Декаданс это падение, — сказал Хольский. — А мы поднимаемся.
— Декаданс, — вмешался Итагю, — это падение в нас уровня человечности, и чем ниже мы падаем, тем меньше человеческого в нас остается. При этом утерянную человечность мы навязываем неодушевленным предметам и абстрактным теориям.
Девушка с женщиной отошли от единственной лампочки на сцене. Теперь их едва можно было разглядеть. И совсем нельзя — расслышать. Итагю допил остатки ледяной воды.
— Ваши воззрения негуманистичны, — сказал он. — Вы говорите о людях так, будто это группы точек или кривые на графике.
— Так оно и есть, — задумчиво и мечтательно пробормотал Хольский. — Мы с Сатиным и Порсепичем можем не дойти до финиша. Не важно. Социалистические убеждения распространяются, эта волна неудержима и неотвратима. Мы живем в печальном мире, мсье Итагю, — атомы сталкиваются, клетки мозга утомляются, экономики рушатся, а им на смену встают новые, и все это — в соответствии с универсальным ритмом Истории. Может, История — женщина, а женщины всегда были для меня загадкой. Но, по крайней мере, ее пути исповедимы.
— Ритм! — фыркнул Итагю. — Можно подумать, вы прислушиваетесь к скрипу пружин метафизической кровати. — Восхищенный портной зашелся смехом большого зловредного ребенка. Акустика комнаты внесла в его веселье погребальные нотки. Сцена была пуста.
— Пошли в 'Л'Уганду', — предложил Порсепич. Сатин под собственное мурлыканье рассеянно танцевал на столе.
На улице они обогнали Мелани и державшую ее выше локтя женщину, которые молча шли к метро. Итагю остановился у киоска купить 'Ла Патри' — самую антисемитскую вечернюю газету. Вскоре они скрылись из виду на бульваре Клиши.
На эскалаторе женщина спросила: 'Ты боишься?' Мелани не ответила. Девушка не переоделась, лишь набросила поверх костюма доломан — дорогой и на вид, и по существу, к тому же одобренный женщиной. Женщина купила билеты первого класса. В замкнутом пространстве внезапно возникшего поезда она спросила: 'Значит, ты просто пассивно лежишь, будто неживая? А как же? Ты ведь такая и есть. Une fetiche'. Она произносила немые «е», словно пела. В метро воздух был спертый. Как и снаружи. Мелани изучала хвост дракона у себя на ноге.
Через некоторое время поезд вынырнул на поверхность. Мелани заметила, что они пересекают реку. Совсем рядом слева она увидела Эйфелеву башню. Они ехали по Пон де Пасси. На первой левобережной остановке женщина вышла. Она не переставала сжимать руку Мелани. Они пошли на юго-запад к району Гренель — пространству, заполненному фабриками, химическими и литейными заводами. На улице кроме них никого не было. Мелани задавалась вопросом — неужели эта женщина живет в рабочем квартале?
Пройдя около мили, они подошли к складскому зданию, где единственным жильцом был шорник — на третьем этаже. Пролет за пролетом поднимались они по узкой лестнице. Женщина жила на самом верху. Несмотря на привычку Мелани к нагрузкам, ноги балерины стали уставать. Войдя в комнату женщины, она, не дожидаясь приглашения, легла на стоявший в центре большой пуф. Жилище украшено в африканском и восточном стилях — примитивные черные статуэтки, лампа в форме дракона, шелка, китайские оранжево- красные оттенки. Огромная кровать под балдахином. Доломан уже упал с плеч Мелани — ее светлые, с драконами ноги неподвижно лежали наполовину на пуфе, наполовину на восточном ковре. Женщина села рядом, осторожно положила руку на плечо девушки и заговорила.
Если мы еще не догадались, «женщина» — это все та же леди В., объект безумной погони Стенсила. В Париже никто не знал ее имени.
Она была не просто В., а влюбленной В. Герберт Стенсил охотно позволил ключевой фигуре своего заговора слегка увязнуть в человеческих страстях. В наш фрейдистский период истории мы склонны считать, что лесбиянство происходит из самовлюбленности, распространенной на другого человека. Склонная к нарциссизму девушка рано или поздно приходит к мысли, что женщины, к числу которых принадлежит и она сама, не так уж плохи. Так могло произойти и с Мелани, хотя кто знает — возможно, дух инцеста в Сер Шод указывал на то, что ее предпочтения просто выходили за рамки обычной экзогамной, гетеросексуальной схемы, преобладавшей в 1913 году.
Но что касается В. - влюбленной В. - скрытые мотивы, если таковые существовали, оставались для очевидцев загадкой. Все имевшие отношение к постановке знали о происходящем. Но, поскольку сведения об этой связи все равно оставались внутри круга людей склонных к садизму, кощунству, эндогамии и гомосексуализму, мало кого это беспокоило, и парочку оставили в покое как молодых влюбленных. Итагю было наплевать, ведь Мелани преданно появлялась на всех репетициях, и женщина не сманивала ее из труппы — да и вряд ли она, будучи спонсором, об этом помышляла.
Однажды девушка в сопровождении женщины явилась в школьной форме узкие черные штанишки, белая блузка и короткая черная курточка. Мало того не стало ее густых, доходивших до ягодиц волос. Острижена почти наголо. И если бы не тело танцовщицы, которого не могла скрыть одежда, ее можно было бы принять за юного разгильдяя. К счастью, в ящике с костюмами нашелcя черный парик. Сатин идею приветствовал. В первом акте Су Фень появится с волосами, а во втором, пройдя через пытки монголов, — без. Это шокирует пресыщенную, с его точки зрения, публику.
На всех репетициях женшина сидела за столиком в глубине зала и наблюдала. Ее внимание было приковано к девушке. Итагю пытался заговорить с ней, но, потерпев неудачу, вернулся к 'Ла Ви Ерес', 'Ле Рир', 'Ле Шаривари'. Когда труппа переехала в Theatre de Vincent Castor, женщина последовала за ней, как преданная любовница. На улице Мелани продолжала носить костюм трансвеститки. В труппе распространилось мнение, что произошла странная метаморфоза: связи такого рода обычно предполагают наличие активного и пассивного партнеров, и не вызывало сомнений, что женщине следовало бы появиться в костюме агрессивного мужчины. Однажды в 'Л'Уганде' Порсепич на забаву присутствующих составил таблицу всех возможных комбинаций, которые могла практиковать парочка. Вышло 64 пары ролей, разбитых на группы с подзаголовками «одежда», 'социальная роль' и 'сексуальная роль'. Например, обе могли одеться мужчинами, иметь доминирующие социальные роли и стремиться к доминированию сексуальному. Они могли одеться разнополо, быть пассивными, и тогда игра заключалась в том, чтобы обманом вынудить партнера сделать агрессивный ход. И еще 62 комбинации. Возможно, предположил Сатин, к участию привлекались неодушевленные механические слуги. Все согласились, что это спутало бы картину. Кто-то предположил, что женщина могла оказаться трансвеститом, и тогда ситуация становилась еще забавнее.
Но что же в действительности происходило на складе в Гренеле? И в 'Л'Уганде', и в труппе все представляли это по-разному — машины для изысканных пыток, эксцентричные наряды, гротескные движения мышц под кожей.
Как бы все разочаровались! Если бы они увидели юбку маленькой ваятельницы-служки из Вожирара, услышали прозвище, данное женщиной Мелани, или прочли его — как сделал Итагю — посредством модной науки чтения мыслей, то узнали бы, что к некоторым фетишам нельзя прикасаться, можно лишь смотреть, поскольку реализация фетиша должна быть абсолютной. Что касается Мелани, любовница снабдила ее зеркалами, дюжинами зеркал. С ручками, в резных рамах, напольные, карманные — зеркала были призваны украшать чердак везде, куда бы не устремился взгляд.
В тридцать три года (по рассчетам Стенсила) В. встретила, наконец, свою любовь в странствованиях по (давайте будем честными) миру, если не созданному, то, по крайней мере, исчерпывающе описанному Карлом Бедекером из Лейпцига. Это чуднАя страна, населенная особями единственной породы «туристами».
