– А потом вы виделись с Тома? Я хочу сказать, после обвинения в убийстве?
– Да, как только его выпустили. Родители хотели, чтобы я помог их сыну пережить это трудное время. Да они и сами были совершенно выбиты из колеи.
– Тома поправился?
– На мой взгляд, он оказался куда крепче, чем все думали. Настоящей травмой для него было не обвинение, а убийство Манон. А главное, что его никто не слушал, когда он пытался предупредить об опасности. В этом Тома обвинял всех на свете. Он твердил, что вернется, чтобы отомстить за Манон.
Мой список мстителей становился все длиннее: Сильви Симонис, четырнадцать лет ведущая собственное расследование. Патрик Казвьель тоже еще «не сказал своего последнего слова». И вот теперь Тома Лонгини, который поклялся вернуться в Сартуи.
– Родители Тома покинули эти места, – сказал в заключение Азун. – И Тома я больше не встречал. Но повторю: я думаю, что с ним все в порядке. Вот и все. Я и так сказал слишком много.
Прозвучал сигнал отбоя. Я сунул мобильник в карман и обдумал подозрение, промелькнувшее в рассказе психиатра: Сильви Симонис могла быть замешана в убийстве собственной дочери. Ну уж нет, лучше придерживаться прежней версии о частном расследовании и нанятом ею детективе. Пока у меня была единственная стоящая гипотеза: оба убийства совершил один и тот же человек.
Я направился к своей машине. 15 часов, а уже смеркается. На лужайке почти не осталось отдыхающих. Моя отсрочка истекла, а я так ничего и не нашел. Открывая дверцу, я подумывал о том, чтобы отправиться в жандармерию и попытаться заключить перемирие с Сарразеном. Для меня это единственная возможность задержаться в городе.
Мне на плечо опустилась рука. Я изобразил улыбку, ожидая увидеть осточертевшую мне физиономию жандарма. Но это был не он, а один из отдыхающих в спортивном костюме из акрила.
– Это вы репортер? Я не понял вопроса.
– Ну, репортер… Отец Мариотт говорил о журналисте.
– Да, это я, – сообразил я наконец. – Но сейчас я спешу.
Незнакомец взглянул себе через плечо, словно опасался любопытных ушей.
– Я тут кое-что узнал – может, вам будет интересно.
– Я вас слушаю.
– Жена у меня работает уборщицей в здешней больнице.
– Ну и что?
– На этой неделе туда привезли одного типа. Вам бы стоило с ним встретиться…
– Кого?
– Жан-Пьера Ламбертона.
На меня словно опрокинули ушат холодной воды. Майор, который руководил следствием по делу Манон Симонис. Шопар сказал, что он умирает от рака горла в больнице Жан-Менжоз.
– Разве он не в Безансоне?
– Он попросил привезти его в Сартуи. Жена слышала, что он долго не протянет, и…
– Спасибо!
Человек еще что-то говорил, но я захлопнул дверцу, заглушив его слова, включил зажигание и рванул к центру города.
46
Больница в Сартуи была похожа на больницу в Безансоне. Та же архитектура пятидесятых годов, тот же серый бетон. Только в уменьшенном виде. Внутри – все то же самое. Стены увиты плющом, в приемном покое – пластиковая стойка, тусклое освещение. Я подошел прямо к стойке и спросил номер палаты майора Ламбертона.
– Вы родственник?
Я положил на стойку свое удостоверение:
– Да, дальний.
Уже направляясь к лифтам, я посмотрел налево: автомат с напитками, а рядом телефонная кабинка. Вот отсюда преступник и звонил Сильви Симонис в вечер убийства ее дочери. Я попытался представить себе его силуэт за грязным стеклом кабинки. Но ничего не увидел. Не смог вообразить убийцу, воспринять его как человеческое существо.
Я бросился вверх по лестнице. Третий этаж. Родственники больных, ждущие в коридоре. Я прошел до палаты 238 и повернул дверную ручку.
– Что вы делаете?
У меня за спиной стоял человек в белом халате.
– Я дежурный врач, – сказал он властным тоном. – Вы родственник?
Я снова извлек свое удостоверение. Однако здесь оно не произвело того же впечатления, что на первом этаже.
– Вам туда нельзя. Все кончено.
– Вы хотите сказать…
