Доселе мне никогда не доводилось ходить с мужчиной под руку. Собственно, и с женщиной тоже, если не считать одной давней истории, когда я был ещё совсем зелен и глуп. Не стану вспоминать — право, история того не стоит.
В мае ночи коротки, и по небу на востоке уже пролегла розовая полоса, а сумерки понемногу начинали редеть. Петровский пустырь, да и вообще всё обозримое пространство, были покрыты сидящими, лежащими и гуляющими. Было видно, что многие расположились здесь ещё с вечера, и у костров становилось всё теснее. Под ногами то и дело попадались пустые бутылки. А по шоссе от Москвы сплошным потоком прибывали все новые толпы.
Слева, за шлагбаумами и цепочкой солдат, раскинулось широкое поле, сплошь застроенное праздничными балаганами и свежесрубленными теремами. Там-то, вероятно, и хранились царские гостинцы. Я поёжился, представив, какое столпотворение здесь начнётся через несколько часов, когда истомившееся от многочасового ожидания людское море хлынет за рогатки.
Мы бродили от шлагбаумов до дворца и обратно — раз, другой, третий. Уже давно рассвело, и с каждым разом пробираться через густеющее скопище делалось все труднее и труднее. Я беспрестанно вертел головой, оглядывая порученную мне половину пустыря, и изо всех сил боролся с подступавшим отчаянием.
Где-то вдали труба голосисто отыграла «зарю», и я вспомнил, что неподалёку находятся Ходынские военные лагеря.
Верно, семь часов, подумал я, стараясь припомнить, во сколько бывает побудка. И в ту же секунду вдруг увидел впереди знакомую калабрийскую шляпу и рядом чиновничью фуражку.
— Вон они! — возопил я, изо всех сил дёрнув Фандорина за рукав. — Слава Богу!
Почтальон обернулся, увидел меня и крикнул:
— Зюкин!
Его спутник на миг обернулся — я успел разглядеть только очки и бороду, и оба нырнули в самую гущу, теснившуюся в непосредственной близости от шлагбаумов.
— За ними! — бешено подтолкнул меня Эраст Петрович.
Впереди стоял какой-то тучный купчина, никак не желавший уступать дорогу. Фандорин без малейших колебаний схватил его одной рукой за ворот, другой — за полу длинного сюртука, приподнял и отшвырнул в сторону.
Мы ринулись через толпу — Эраст Петрович впереди, я за ним. Он рассекал людскую массу, как адмиральский катер морские волны, только буруны расходились в обе стороны. Время от времени Фандорин удивительно высоко подпрыгивал — очевидно, для того, чтобы снова не потерять Линда из виду.
— Они проталкиваются к Ходынскому полю! — крикнул мне Эраст Петрович. — Это просто отлично! Там нет толпы, зато много полицейских!
Сейчас, сейчас мы их возьмём, понял я, и мои силы удесятерились. Я поравнялся с Фандориным и гаркнул:
— А ну дорогу!
Ближе к ограждению самые предусмотрительные и долготерпеливые стояли впритык друг к другу, так что наше продвижение замедлилось.
— Посторонись! — рявкнул я. — Полиция!
— Ишь, хитрый какой!
Мне так двинули в бок, что потемнело в глазах и перехватило дыхание.
Эраст Петрович вынул полицейский свисток и дунул — от резкого звука толпа шарахнулась в стороны, и несколько шагов мы преодолели с относительной лёгкостью, но затем чуйки, тужурки и рубахи навыпуск снова сомкнулись.
До Линда и Почтальона было рукой подать. Вот они нырнули под рогатку и оказались на открытом месте, перед самым оцеплением. Ага, попались!
Я видел, как шляпа наклоняется к фуражке и что-то ей шепчет.
Почтальон обернулся, замахал руками и зычно крикнул:
— Православные! Гляди! С той стороны ваганьковские валят! Прорвались! Все кружки им достанутся! Вперёд, ребята!
Единый рёв вырвался из тысячи глоток.
— Ишь, хитрые! Мы с ночи тут, а они надарма! Врёшь!
Меня вдруг подхватило и понесло вперёд с такой неудержимой силой, что я перестал касаться ногами земли. Всё вокруг пришло в движение, и каждый заработал локтями, пробиваясь к шатрам и павильонам.
Впереди раздались заливистые свистки, выстрелы в воздух.
Кто-то прогудел в рупор:
— Куда, куда?! Передавитесь все!
Множество глоток весело ответили:
— Не боись, ваш благородь! Робя, навали!
Отчаянно завизжала женщина.
Я кое-как нащупал ногами землю и засеменил в такт движению толпы. Фандорина рядом уже не было — его отнесло куда-то вбок. Я чуть не споткнулся, наступив на мягкое, и не сразу понял, что это человек. Под ногами белела затоптанная солдатская гимнастёрка, но помочь упавшему было невозможно — мои руки были тесно прижаты.
Потом тела стали попадаться всё чаще, и я уже думал только об одном: не дай Бог оступиться — уже нипочём не поднимешься. Слева кто-то бежал прямо по плечам и головам, мелькали чёрные, дегтярные сапоги. Покачнулся, взмахнул руками и ухнул вниз.
Меня несло прямо на острый, весь в свежих занозах угол дощатого терема. Я попробовал чуть взять в сторону — но какой там.
— Прими! — крикнули справа. — Прими малого!
Там на вытянутых руках передавали мальчонку лет восьми. Он испуганно таращился по сторонам, шмыгая окровавленным носом.
Меня швырнуло на стену, проволокло щекой прямо по занозам, так что из глаз брызнули слезы, ударило виском о резной наличник, и я стал сползать вниз, успев подумать: всё, конец, сейчас сомнут.
Кто-то крепко зацепил меня подмышки и рывком поставил на ноги. Фандорин. Я был в таком сомлении, что ничуть не удивился его появлению.
— Упритесь руками в стену! — крикнул он. — Не то раздавят!
Размахнулся и одним ударом кулака выбил узорчатый ставень. Подхватил меня за бока и с невероятной силой подтолкнул вверх — я не столько даже перелез, сколько перелетел через подоконник и грохнулся на пол, пахнущий свежей стружкой. Вокруг ровными пирамидами стояли груды коронационных кружек. Подтянувшись, в терем влез и Эраст Петрович. Его бровь была разбита, мундир растерзан, шашка до половины вылезла из ножен.
Неужто спасены?
Я выглянул в окошко и увидел, что поле сплошь запружено обезумевшей толпой. Крики, стоны, хруст, хохот — всё сливалось воедино. Здесь, пожалуй, было не сто тысяч, а целый миллион! Из-за клубов пыли воздух посверкивал и колыхался, будто жирный густой бульон.
В соседний балаган тоже влезли и стали кидать в окно кружки и мешочки с гостинцами. У стены немедленно началась свалка.
— Господи, спаси люди твоя, — вырвалось у меня, и рука сама потянулась креститься.
— А вы что? — крикнули нам снизу. — Кружки кидай! Вино есть?
Терем затрещал, с потолка посыпалась труха. Я закричал от ужаса, видя, как наше хлипкое убежище рассыпается на части. Что-то стукнуло меня по темени, и я с некоторым даже облегчением лишился чувств.
Не знаю, кто и как меня вытащил меня из-под обломков, а после вынес в безопасное место. Вероятнее всего, спасением я был вновь обязан Фандорину, хоть думать об этом и неприятно.
Так или иначе, в себя я пришёл на деревянной трибуне, расположенной за краем Ходынского поля. Солнце уже стояло высоко в небе. Я приподнял голову, тут же снова опустил её и ударился затылком о жёсткую скамью.
Кое-как сел, ощупал гулкую, словно бы не совсем свою голову. Сверху обнаружилась нешуточная шишка, но в остальном я, кажется, остался более или менее цел.
Фандорина видно не было. Я находился как бы в полусне и не мог избавиться от металлического звона в ушах.
Первым делом обвёл взглядом бескрайнее поле. Увидел покосившиеся балаганы, густые цепи солдат, медленно двигавшиеся по траве. Повсюду — почти вплотную — лежали тела: многие были неподвижны, но некоторые шевелились. Смотреть на это копошение было мучительно, а в висках шумело, и глаза слепли от яркого солнца. Я ткнулся головой в скрещённые руки и не то уснул, не то впал в забытьё. Не знаю, сколько я так просидел, опершись о бортик трибуны, но, когда проснулся вновь, было уже далеко за полдень, а поле опустело — ни солдат, ни тел.
Голова болела меньше, но зато очень хотелось пить.
Я посидел, вяло соображая, надо ли куда-то идти или лучше оставаться на месте.
Остался — и правильно сделал, потому что вскоре появился Эраст Петрович.
Он был по-прежнему в полицейском мундире, только сапоги совсем запылились, и белые перчатки почернели от земли.
— Ожили? — мрачно спросил он. — Господи, Зюкин, какое несчастье. Я т-такое видел только под Плевной. Тысячи убитых и покалеченных. Это худшее из злодеяний Линда. Он, как древний царёк, уложил с собой в могилу целую армию рабов.
— Так Линд тоже растоптан? — без особого интереса спросил я, всё ещё не избавившись от сонной одури.
— Не представляю, как он мог бы уцелеть в такой д-давке. Впрочем, сейчас проверим. Солдаты и полиция как раз закончили выкладывать раздавленных для опознания — там, вдоль дороги. Вереница трупов длиной чуть не в версту. Но как его опознать, ведь мы даже не знаем доктора в лицо? Разве что по плащу… Идёмте, Зюкин, идёмте.
Я, прихрамывая, поплёлся за ним.
Вдоль шоссе и в самом деле была выложена шеренга покойников — в обе стороны, сколько хватало глаз. Из Москвы вереницей тянулись извозчичьи пролётки и телеги — убитых было велено свозить на Ваганьковское кладбище, однако перевозка ещё не началась.
Повсюду расхаживали хмурые начальники — военные, полицейские, статские; каждого сопровождала свита. Ох, и будет вам всем за срыв коронации, без злорадства, а скорее с сочувствием подумал я. Побоище устроил Линд, а расплачиваться ответственным лицам.
Странное у меня было ощущение, когда я медленно брёл вдоль обочины — будто я некая высокая особа, принимающая парад мертвецов. Многие из них белозубо скалились на меня совершенно плоскими, расплющенными лицами. Я и с самого начала был какой-то замороженный, а вскоре и вовсе одеревенел, что, наверное, и к лучшему. Только раз остановился подле того самого мальчишки, которого давеча пытались вынести из толкучки на руках, да, видно, не вышло. С тупым любопытством посмотрел, как прозрачно голубеют его широко раскрытые глаза, и заковылял дальше. Таких, как мы с Фандориным, вглядывавшихся в мёртвые лица, было довольно много — кто искал родных, кто просто любопытствовал.
— Гляди-ка, гляди, — услышал я. — Ишь, обогател.
Возле одного покойника собралась кучка зевак и стоял городовой. Покойник как покойник — щуплый, с соломенными волосами и раздавленным носом, только на груди выложено с дюжину кошельков и несколько часов на цепочке.
