Как доехали до Банда, Фандорин не заметил. Очнулся от стука в окошко. Стучали, кажется, уже давно, да он не сразу услышал.
– Сэр, сэр, – донеслось снаружи, – мы приехали... Добавить бы, за такой страх.
Титулярный советник приоткрыл дверцу, сунул серебряный доллар.
– Вот вам. И подождите.
Кое-как привел костюм в порядок.
– Бедный Алджи, – вздохнула О-Юми. – Я так хотела оставить его по всем правилам. Это ты всё испортил. Теперь его сердце наполнится горечью и ненавистью. Но ничего. Клянусь, что с тобой у нас всё закончится красиво, в полном соответствии с дзёдзюцу. Ты будешь вспоминать меня очень-очень хорошо, мы расстанемся в стиле «Осенний лист».
Сумасшедшее счастье
– Значит, в ту ночь ты отвергла меня только потому, что хотела расстаться с «бедным Алджи» по всем п-правилам? – недоверчиво посмотрел на нее Эраст Петрович. – Только из-за этого?
– Не только. Я, правда, боюсь его. Ты обратил внимание на его левую мочку?
– Что?! – Фандорин решил, что ослышался.
– По форме, длине и цвету мочки видно, что он очень опасный человек.
– Опять ты со своим нинсо! Ты надо мной смеешься!
– Я насчитала у него на лице восемь трупов, – тихо сказала она. – И это только те, кого он убил собственными руками.
Фандорин не знал, серьезно она говорит или валяет дурака. Точнее так: не был окончательно уверен, что она дурачится. Потому и спросил, усмехнувшись:
– Ты можешь рассмотреть трупы на лице?
– Конечно. Всякий раз, когда один человек отнимает жизнь у другого, на его душе остается зарубка. А всё, что происходит в душе, отражается и на лице. У тебя эти следы тоже есть. Хочешь скажу, сколько человек убил ты? – Она протянула руку, коснулась пальцем его скулы. – Один, два, три...
– П-прекрати! – отшатнулся он. – Лучше еще расскажи про Булкокса.
– Он не умеет прощать. Кроме тех восьмерых, которых он убил сам, я видела и другие следы: это люди, которые погибли по его вине. И их много. Гораздо больше, чем тех, первых.
Титулярный советник поневоле подался вперед.
– Как, ты можешь видеть и это?
– Да. Читать лицо убийцы нетрудно, оно вылеплено слишком резко, и краски контрастны.
– Прямо Ломброзо, – пробормотал Эраст Петрович, трогая себя за скулу. – Нет-нет, ничего, продолжай.
– Больше всего зарубок на лицах боевых генералов, артиллерийских офицеров и, конечно, палачей. Но самые страшные шрамы, невидимые обычным людям, были у очень мирного и славного человека, врача в публичном доме, где я служила.
О-Юми произнесла это так спокойно, будто речь шла о самой обыкновенной службе – какой-нибудь портнихой или модисткой.
У Фандорина внутри все так и сжалось, и он поспешно, чтоб она не заметила, спросил:
– У врача? Как странно.
– Ничего странного. За долгие годы он помог тысячам девушек вытравить плод. Но если у врача зарубки были мелкие, будто рябь на воде, то у Алджи они глубокие и кровоточащие. Как же мне его не бояться?
– Ничего он тебе не сделает, – мрачно, но твердо сказал титулярный советник. – Не успеет. Булкоксу конец.
Она смотрела на него со страхом и восхищением:
– Ты убьешь его раньше, да?
– Нет, – ответил Эраст Петрович, отодвинув шторку и осторожно присматриваясь к доронинским окнам. – Булкокса на днях вышлют из Японии. С позором. А может быть, даже посадят в тюрьму.
Время было обеденное, Сирота, как обычно, наверняка повел свою «капитанскую дочку» к табльдоту в «Гранд-отель», но у окна консульской квартиры – проклятье! – маячила знакомая фигура. Всеволод Витальевич стоял, скрестив руки на груди, и смотрел прямо на застрявшую у ворот карету.
Вести у него на глазах через двор О-Юми, да еще раздетую, в одной туфле, было немыслимо.
– Что же мы медлим? – спросила она. – Идем! Я хочу поскорей обустроиться в своем новом доме. У тебя так неуютно!
Но и пробираться воровским манером тоже было нельзя. О-Юми – гордая женщина, она почувствует себя оскорбленной. Да и он тоже будет хорош – стесняться собственной возлюбленной!
Я не стесняюсь, сказал себе Эраст Петрович. Просто мне нужно подготовиться. Это раз. И она неодета. Это два.
– Посиди здесь, – попросил он. – Я через минуту вернусь.
По двору прошел деловитой походкой, но на доронинское окно все же искоса взглянул. Увидел, как Всеволод Витальевич отворачивается – пожалуй, с некоторой нарочитостью. Что бы это значило?
Видимо, так: уже знает про Сугу и догадывается, что не обошлось без Фандорина; своим ожиданием у окна напоминает о себе и показывает, как ему не терпится выслушать объяснения; демонстративной индифферентностью дает понять, что не намерен этих объяснений требовать, – титулярный советник сам решит, когда уже можно.
Очень тонко, очень благородно и очень кстати.
Маса торчал перед кладовкой неподвижный, как китайский болванчик.
– Ну что он? – спросил Эраст Петрович, поясняя смысл вопроса жестом.
Слуга доложил при помощи мимики и жестов: сначала плакал, потом пел, потом уснул, один раз пришлось давать ему горшок.
– Молодцом, – похвалил вице-консул. – Кансисуру. Итте куру.
(Что означало: «Стеречь. Я ухожу».)
На секунду заглянул к себе и скорей назад, к карете. Приоткрыл дверцу.
– Ты раздета и разута, – сказал он очаровательной пассажирке, кладя на сиденье мешок мексиканского серебра. – Купи себе одежду. И вообще всё, что сочтешь нужным. А это мои визитные карточки с адресом. Если что-то придется подшивать или, ну там не знаю, оставь приказчику, они доставят. Вернешься – обустраивайся. Ты в доме хозяйка.
О-Юми с улыбкой, но без большого интереса тронула звякнувший мешок, высунула голую ножку и погладила ею Эраста Петровича по груди.
– Ах, какой же я тупица! – воскликнул он. – В таком виде ты даже не сможешь войти в магазин!
Украдкой оглянулся через плечо на консульство, сжал тонкую щиколотку.
– Зачем я буду туда входить? – засмеялась О-Юми. – Всё, что нужно, мне принесут в карету.
Антибулкоксовская коалиция, воссоединившаяся в полном составе, проводила совещание в кабинете начальника муниципальной полиции. Как-то само собою вышло, что роль председателя, хоть
