Леди Перивейл нравилось беседовать с ним, и она приглашала его на самые интересные обеды и небольшие вечера, когда приходили властители дум, которых обычно так трудно собрать вместе, потому что это самый занятой народ, но когда они собирались, то вечера получали истинный блеск. На одном из них, когда присутствовало только человек шесть, она сумела разговорить Холдейна, и он рассказал, как возник его роман. Все слушали с интересом, и среди прочих – известный писатель-космополит, живописец утонченных, прихотливых нравов, переливов чувств и сложностей современной жизни, этой прекрасно им воссоздаваемой сверхутонченной культивированной жизни, что сама из себя рождает треволнения и лелеет свои печали.
– Рядовой читатель поверит всему, о чем вздумает поведать рассказчик, только бы это не было самым невероятным вымыслом, – сказал Холдейн, с улыбкой взглянув на писателя-космополита, сидевшего напротив, – и я уверен, что мистеру Уильямсу это известно. Они считают, что любой роман – это кусок настоящей жизни, и чем вымысел оригинальнее, тем более склонны считать, что все так и было на самом деле. Но в паутине любого вымысла всегда есть центральная точка, бесконечно малая величина, из которой и расходятся лучи повествования. И это точка истины.
– И такая точка была в вашем романе? – увлеченно спросила леди Перивейл.
– Да. Был один основополагающий факт. То, что я нашел ребенка. Бедную, голодную девочку. Я шел по отвратительной улице в трущобах между Темплом и Холборном, когда из какой-то двери выскочил ребенок и почти что упал мне в руки. Некий мужчина жестоко, немилосердно избивал ремнем девятилетнюю девочку. Я вошел и буквально схватил его за руку. Это был ее дядя. Была у нее и тетушка, но в тот момент отсутствовала: охотилась за выпивкой, объяснил мне человек, словно это был род профессии. Мне не хотелось заниматься долгой процедурой, обращаться за помощью к властям или какому-нибудь обществу. Мужчина клялся, что девочка скверная – воровка и лгунья. Я выкупил ее за соверен, словно это был не ребенок, а щенок, и еще до наступления ночи устроил ее с удобствами в Слау у хозяйки одного домика, которая обещала относиться к девочке по-доброму и воспитать ее порядочной девушкой.
– Она была очень хорошенькая? – спросила весьма заинтересованная рассказом леди Перивейл.
– К сожалению – но, может быть, и к счастью для нее, – она была просто безобразна в детстве и выросла некрасивой девушкой, но она чиста и честна как солнечный свет и успешно трудится в одном почтенном семействе посудомойкой. Хозяйка домика исполнила свое обещание. Вот, леди Перивейл, клетка, из которой развился мой роман. Я расцветил его романтическими красками – так появились ослепительная красота, поэтический темперамент и роковая любовь – и мое трущобное дитя преобразилось в прекрасную героиню.
– Но романы и создаются таким образом, – подтвердил мистер Уильямс, – однако Холдейн не должен был с такой готовностью открывать вам тайны нашего ремесла.
Грейс Перивейл и Артур Холдейн были друзьями, но не более того. Не было и намека на более глубокое чувство, хотя при начале их отношений два года назад ей казалось, что оно возможно. Она вспомнила прошлый сезон и поняла, что полковник Рэннок со своей виолончелью весьма способствовал отдалению от ее дома более интересного друга. Она вспомнила, как однажды днем, когда они с Рэнноком играли концерт в четыре руки, Холдейн нанес ей визит и почти сразу же удалился, прося извинить, что прервал их музицирование. В последнее время она несколько раз встречала его во время верховых прогулок, и он ни оказывал ей подчеркнутого внимания, ни избегал ее общества, но всегда был формально вежлив. Она тоже никого не избегала, потому что это выглядело бы так, словно ей есть чего стыдиться, но тон ее приветствий был очень холоден и сдержан.
Весь этот день ожидания она провела дома, играла на фортепиано, читала, ходила взад-вперед по комнате, разглядывала цветы, сидела на балконе, который затянула полосатыми шторами, чтобы было, как в Италии. Она так нетерпеливо ожидала прихода старого адвоката, что ни на чем не могла сосредоточиться. Следом за ней бродил пудель, удивлявшийся, но, впрочем, довольно вяло, почему она так беспокойно себя ведет. Он очень обрадовался, когда за ним пришла горничная, чтобы вывести его на обычную послеобеденную прогулку, и атаковал в парке все цветочные клумбы, к большому неудовольствию своих вечных врагов, служителей.
Наконец пробило половину пятого, и мистер Хардинг вошел в гостиную при последнем ударе, возвестившем наступление долгожданного часа. Леди Перивейл приняла его в самой большой гостиной. Она не хотела, чтобы он видел ее легкомысленные жардиньерки, этажерки, палитры, эксцентричные рабочие корзиночки и фантастических уродцев из китайского фарфора, одним словом, ее берлогу, чтобы и ее тоже не счел легкомысленной особой. Гостиная в стиле Людовика XVI, с огромными шкафами «буль»,[7] полки которых ломились от драгоценных изделий Севра и Дрездена, наоборот, производила солидное впечатление комнаты, достойной покоить взоры лорда-канцлера или настоятеля Кентерберийского собора. Строгим было и ее синее шерстяное платье с единственным украшением: небольшой вышивкой голубого шелка у талии. Темно-каштановые волосы Грейс были гладко зачесаны так, что открылся широкий лоб. Ее бархатные карие глаза с золотистыми искорками смотрели печально и встревоженно, когда она пожимала руку семейному поверенному.
– Пожалуйста, усаживайтесь поудобнее, мистер Хардинг. Рассказ мой будет долгим. Но, может быть, вы обо всем уже знаете?
Но мистер Хардинг ничего не знал. Это был высокий, широкоплечий мужчина лет шестидесяти с огромным лбом, благообразной наружностью и почтенной сединой, посеребрившей его светлые волосы и рыжеватую бородку.
– Нет, леди Перивейл, я не слышал ни о чем, касающемся ваших интересов.
– Ну, тогда я начну с самого начала. Это отвратительная история, но такая нелепая, что, наверное, может показаться смешной, – и она стала рассказывать о пущенной по Лондону сплетне, и о том, как ее третируют друзья, и мистер Хардинг слушал очень внимательно, и видно было, что он шокирован и опечален.
– И вы действительно ни о чем не слышали?
– Ни звука. Мы с женой бываем только в нашем загородном обществе, а бекенгемские обыватели совсем не осведомлены, о чем сплетничают в лондонском высшем свете. Мы разговариваем преимущественно о местных делах. Сам же я никогда не говорю о моих клиентах, так что никто и не знает, что я забочусь о вашем благосостоянии.
– Мое доброе имя мне дороже, чем все мое благосостояние. Поэтому, мистер Хардинг, посоветуйте, что мне делать?
Адвокат принял сообщение близко к сердцу, но видно было, что он еще не нашел решения проблемы.
– Очень трудный случай, – сказал он, помолчав. – А в газетах, в тех разделах, где сообщаются сведения
