Поблизости от того места, где я так удачно пристроился, лежал на солнцепёке пожилой верблюд по имени Саид. Он на этом месте уже восемь лет лежит, это его законное рабочее место, сюда его каждый день приводит фотограф. В последнее время помимо Саида приводит ещё и белую карликовую лошадь. А в самое последнее время — ещё и чёрного её жеребёнка.
Саид лежал на пузе, медленно хлопал глазами и выглядел как всегда жалко. Жеребёнок лежал рядом, лежал он на боку и сладко спал, расслабившись, как избалованная собака. А его мать спала стоя, как боевая лошадь.
Гуляющие люди подводили своих детёнышей к этим не зверским животным и чего-то там с умным видом объясняли.
А затем лошадь привнесла в благостную картинку элемент пикантности: не меняя сонного выражения морды, начала прудить прямо на асфальт. Делала она это основательно и шумно. Дети радостно взвизгнули, некоторые принялись хлопать в ладоши. Народ, уплетающий у столиков быструю еду, загалдел и стал тыкать в сторону оплошавшего животного надкусанными хот-догами. Фотограф куда-то метнулся, притащил сиреневый пластмассовый тазик и предусмотрительно подставил лошади под хвост. С минуту публика, затаив дыхание, ждала, что вот-вот повалятся «яблоки». Но не случилось. Когда фотограф убрал тазик, по толпе прошёл вздох разочарования. Лошадь обманула общее ожидание.
«Люди как люди, — подумал я. — Как во все времена — мечтают о Спасении, а просят хлеба и зрелищ».
И посмотрел, сколько ещё осталось в бутылке.
По стеклу скользила капля. В капле, как муха в смоле, билось каштановое солнце. Пива осталось ещё на добрых три глотка.
Я оторвал зад и пошёл к верблюду, возле которого в ту минуту никого не было. Момент был подходящим.
Каких-то восемь лет назад Саида звали Купреяновым Петром Романовичем, и был он тогда человеком. Самым обыкновенным человеком. Честно служил на радиозаводе начальником сборочного цеха и пользовался у трудового коллектива заслуженным авторитетом. И семья у него была — жена и дочь- школьница. И тесть ещё был. Абрам Моисеевич Либерман. Вот этот самый Абрам Моисеевич (в миру — главный бухгалтер чаеразвесочной фабрики, а по жизни — латентный кабаллист-чернокожник) как раз и превратил Петра Романовича в верблюда.
Случилось всё нелепо, глупо и, как это и бывает зачастую у людей, сгоряча.
А вышло всё из-за треклятого дефолта.
И вышло так.
Когда рубль в августе 1998 года закатился за плинтус, на радиозаводе, где и без того в ту пору дела шли ни шатко ни валко, а большинство цехов превратились в вещевые рынки, производство встало окончательно. Генеральный директор, не видя никакой перспективы, собрал всех работников завода в актовом зале и объявил им вольную. Так Петр Романович Куприянов в одночасье превратился в безработного.
Очутившись на улице без выходного пособия бывший начальник сборочного цеха не нашёл ничего лучшего, как зело надраться. Что, конечно, учитывая все обстоятельства, понятно и даже простительно. Но вот то, как он повёл себя дальше, это уже не простительно. Повёл же он себя самым паскудным образом: вернувшись домой, стал буянить, гнобить жену, а попытавшегося его урезонить Абрама Моисеевича зачем- то назвал жидом да ещё, к тому же, и пархатым. И войдя в раж, заявил вдогон, что такие вот деятели, как Абрам Моисеевич, как раз Россию-матушку-то и продали всяким импортным фирмачам-сволочам.
Своими хмельными и неумными словами Петр Романович обидел Абрама Моисеевича до глубины души, поскольку тот, конечно же, не продавал Россию, и даже никогда не помышлял об этом. Мало того, являясь большим патриотом страны, в которой родился, вырос и собрал полную коллекцию почётных грамот, горячо верил в её будущее возрождение. Кстати, именно по этому наотрез отказывался в своё время от заманчивых предложений переехать на постоянное проживание в обетованную страну Израиль.
Кончилась ссора плачевно: получив от жены сковородой по ранней плеши, Пётр Романович вспылил и с криком «Ноги моей больше не будет в этом доме!» ретировался на улицу. Там-то его и настигло проклятие оскорблённого чернокнижника.
Чем, какими такими больными фантазиями, руководствовался Абрам Моисеевич, превращая Пётра Романовича именно в верблюда, неизвестно. Возможно, тут сыграл свою подлую роль бородатый анекдот про крокодила, чебурашку и злого волшебника. Или, быть может, случились некие коннотации, связанные с легендой о сорокалетним походе Моисея по пустыне. А может статься, что-то иное в тот миг в голове у бухгалтера всплыло, вспыхнуло и перемкнуло. Кто знает. Сия тайна велика есть. И теперь эту тайну уже никому не раскрыть, поскольку в тот же самый вечер у Абрама Моисеевича случился сердечный приступ, от которого старый еврей скоропостижно помер.
Такая вот вышла ерунда.
Старик помер, а Пётр Романович (по той причине, что заклятие может снять только тот, кто его накладывал) до сих пор влачит земное существование в облике верблюда. Будь он и в ментальном плане верблюдом, это было бы ещё ничего. Естество бы взяло своё, растворило рассудок без остатка и тем изжило бы печали. Тогда можно было бы жить. Живут же другие скоты. Но вся скверность положения бывшего начальника сборочного цеха как раз в том и заключалось, что, имея тело животного из отряда мозоленогих, умом он был человек разумный. Изощрённо наказал его тесть. Примерно наказал.
Думается, Абрам Моисеевич, давно бы простил своего непутёвого зятя (ведь не фашист какой, советский человек), но восемь лет как покоится его прах на новом еврейском кладбище: по центральной аллее — двадцатый участок, шестая могилка слева от края, кто не пройдёт, положит камешек. Так что не до дольних печалей нынче Абраму Моисеевичу, в горних империях витает.
Правда, есть ещё Большой Совет, который имеет право снимать в исключительных случаях заклятие коллегиальным решением. Но это — процедура. Долгая и копотливая бюрократическая процедура. Обслуживанием которой я, совершенно случайно узнав об этой грустной истории, и занимаюсь с переменным успехом уже без малого год.
— День добрый, Егор Владимирович, — без особого воодушевления поприветствовал меня верблюд, когда я присел рядом на корточки.
— Добрый, — согласился я. — Пива, Петр Романович, хлебнёшь?
— Не откажусь.
Я ткнул бутылкой в его потешную морду и он, забавно выгнув нижнюю губу, шумно высосал остатки пива.
— У меня хорошая новость, Пётр Романович, — нарочито бодрым голосом сообщил я. — Третьего дня получил письмо из Вены. Твоему делу дали ход, рассмотрение назначено на ноябрь. Как видишь, не зря я пыхтел. Все бумажки, что составил, благополучно прошли через секретариат. Правда, одну анкету всё же завернули, но это так, мелочь.
— Что там ещё? — пожевав толстыми губами, поинтересовался Пётр Романович.
— Да так, ерунда. Попросили уточнить биологический вид по общему классификатору.
Скосившись на меня полным печали глазом, Пётр Романович спросил:
— Уточнил?
— А как же, — успокоил я. — Уже даже обратно заслал.
— А это… Какой у меня вид?
— Нормальный вид. По латыни — camelus bactrianus.
— Кэмэл — знаю, а что там ещё за «анус» такой?
— Bactrianus. Это значит «двугорбый».
— Поня-я-ятно, — протянул он, и в его нечеловеческом голосе прозвучала человеческая грусть.
— Чего-то ты, Пётр Романович, нынче убитый какой-то, — обеспокоился я.
Он какое-то время мялся, не желая признаваться, но затем всё же разъяснил:
— Давеча опять дочка приводила внучку фотать.
— И как внучка? — спросил я как можно беззаботнее. — Растёт?
— Растёт егоза.
