ЗИМА
ПО ДОМУ БРОДИТ ДЯДЯ
Красные всадники мчались на оранжевых конях. Черные шашки, взметнувшиеся над высокими пиками шлемов, сверкали в бирюзовом небе. Буйные языки пламени, похожие на солнечные протуберанцы, стремительно вылетали из-за недалекого горизонта. Крутые клубы фиолетового дыма рвались навстречу.
«Победа или смерть!» — написано на огненном знамени.
— Победа, только победа! — утверждал решительный вид всадников…
— А бочка у них где? — спросил дядя.
Ну, конечно, стоит только засесть за работу, дядя тут как тут. Каждое воскресенье он расхаживает по всем комнатам: вынюхивает-высматривает. Конечно, если мамы нет дома. При ней не очень-то расходишься. Но она почти каждое воскресенье занята, все-то у нее дела, а дядя этим и пользуется.
Щедро бросая под ноги скачущих лошадей сочные мазки зелени, Володя даже не обернулся. А дядя, посапывая, продолжал бубнить за его спиной:
— Если это пожарники, бочка при них должна находиться, поскольку они конные. А вот если же на машинах, тогда воду из крантов качают…
— Это солдаты, — сказал Володя. — Гражданская война.
— Солдаты красные не бывают. Это им только название такое, для наглядности. Глупо все у тебя получается. Все не как у людей.
Хотел Володя ответить как следует, но вспомнил маму и сдержался. И так уж все замечают, что у него нет нисколько уважения к старшим. Мама говорит:
— Я даже не знаю, откуда у тебя это. Наверное, все идет от Васьки. Не водился бы ты с ним.
Вот говорит, а ведь сама знает, что с Васькой давно уже все покончено. А к старшим он вообще относится с уважением. Не ко всем, конечно. Это смотря по тому, какие старшие. Ваоныч, например, или Милочкин папа, или директор школы Николай Иванович — это одно дело. А попробуй-ка уважать Капитона? А дядю? И сама-то их, скорей всего, не уважает, так зачем же других заставлять?
Вот этого Володя никак не мог понять.
Всем известно: Капитон — барыга, тунеядец, а дядя пока еще неизвестно кто. Темный он человек. Ну чего он, как только выходной день, так и начинает бродить по всему дому, всех поругивать и учить, что надо делать, как жить. Только к Ваонычу он перестал захаживать после одного случая. Выгнали его оттуда.
Это было так. Дядя зашел в мастерскую, постоял около двери, послушал, как звенит натянутое полотно, когда художник ударяет по нему кистью, и похвалил:
— Какой звук раздается.
— Вы по делу? — спросил художник, выглядывая из-за подрамника.
— Какие дела. По-суседски зашел, вот и все мои дела.
Художник ткнул кистью, указывая на стул около двери:
— Ну, садитесь.
Дядя степенно сел и по своей привычке начал все разглядывать и задавать глупые вопросы:
— Это что же у вас, извиняюсь конечно, мадам такая поставлена без рук? Как отражение инвалидности или незавершенная художественная продукция?
Зная, что от непрошенного гостя никаких умных слов не дождешься, Ваоныч все же пояснил:
— Это Венера.
— Вон чего! Ага… Понятно, — глубокомысленно заметил дядя и, немного помолчав, сообщил: — У нас в одном колхозе корова была по кличке Венера. Так себе коровенка…
Ваоныч положил кисть. Лицо у него было задумчивое. Казалось, он сейчас положит руку на дядино плечо и скажет что-нибудь трогательное. Но, растирая уставшие от палитры пальцы, он попросил:
— Знаете что, уважаемый, давайте договоримся: во время работы вы ко мне заходить не будете.
— Это можно, — несколько растерявшись, согласился дядя.
— И после работы тоже.
— Ага, — задумался дядя, — все понятно: значит, загордились? Брезгуете?
Но Ваоныч ничего не ответил. Он молча подождал, пока дядя закроет за собой дверь, а потом тихо сказал:
— Хитрый, а дурак.
Володя часто приходил в мастерскую художника. Он тихонько прокрадывался к стенке, где стоял старый диван, и, устроившись в уголке, молча смотрел, как работает Ваоныч.
Все здесь было не так, как у всех, потому что это была не простая комната, а мастерская. Здесь пахло скипидаром и маслом, и тишину нарушали только шорохи и звон туго натянутого полотна под ударами кисти. И сам Ваоныч в часы работы делался совершенно другим. То есть не поймешь, каким он становился, когда рисовал. То он работал тихо, то начинал напевать, причем одну и ту же фразу. Очень часто отходил в угол к окну и долго смотрел на картину, размешивал на палитре краски. А потом вдруг срывался, подбегал к картине и делал несколько поспешных мазков. А иногда он ругал сам себя и, бросив кисть на пол, кидался на диван и отчаянным голосом спрашивал:
— Чем это написано? Чем? Чего же ты молчишь?
Но Володя молчал. Он-то уж знал: попробуй скажи — вылетишь, как пуля. На такие вопросы даже грозная Еления ничего не отвечала. Боялась. Да Ваоныч и не ждал, что ему ответят.
— Коровьим хвостом это сделано. Вот чем!
Потом он снова с отчаянием спрашивал:
— Это что, по-твоему? Думаешь, небо?
Да, Володя так и думал. Он видел на полотне голубое небо и на нем симпатичные такие пушистые облака.
— Штапель это, девчонкам на сарафаны. Капитошке на ковры такое небо!
Но вспышки эти случались нечасто. Обычно он, тихо напевая, работал до ранних зимних сумерек… И только когда окна начинали синеть, он накидывал на картину зеленое полотно. И тут он замечал Володю.
— А ты все сидишь?
— Сижу.
— А уроки?
— Сделаю еще.
— Да тебе что? В самом деле интересно?
Он усмехнулся и как-то осторожно, словно не решил еще, надо ли это говорить, предложил:
— Ну, значит, теперь надо по-настоящему учиться.
И он начал учить Володю.
Однажды Володя спросил:
— Как думаете, выйдет из меня художник?
— А ты сам как думаешь?
— Захочу — выйдет.
— Одного хотения мало. Художник — это не должность, не специальность. Захотел — и выучился. Это талант! Таланта нет — не выучишься.
