— А мой дедушка нигде не учился.
— И что же?
— А какой был художник! Сами говорите.
Ваоныч строго сказал:
— Правильно. Талантище был огромный. А знаешь, что бы он сработал, если бы поучился?
Художник сжал кулаки, с силой тряхнул ими и воскликнул:
— Такое бы сотворил, что нам с тобой и не снится!
— Это я понимаю.
— Дед твой во всем мастер был. Ах, какой мастер!
Про Володиного деда Ваоныч вспоминал часто и всегда при этом понижал голос почти до шепота:
— Великий был художник. То, что он за один день мог сделать, мне за всю жизнь не выдумать. А ведь простой плотник. А я, понимаешь, академию закончил.
Володя подумал, что Ваоныч стыдится этого несоответствия и поэтому говорит потихоньку, чтобы никто не услыхал. Он поспешил успокоить:
— Я никому не скажу, вы не думайте.
— Чего не скажешь?
— Да про это… что вы так не можете, как дедушка…
— Ах, вот что! — засмеялся художник. — На мелкой зависти меня ловишь! Не ожидал я этого от тебя. Нет, я не стыжусь. Этого, брат, стыдно стыдиться.
Он вышел на середину комнаты и веселым голосом закричал:
— Эй вы, слушайте! Я в подметки не гожусь великому мастеру — Володькину деду!.. Понял?
А ОН ВСЁ БРОДИТ
— Глупо все у тебя получается, — продолжал дядя, пристраиваясь на сундук около двери.
У него, должно быть, все получалось совсем по-другому.
Вскоре после приезда устроился он кладовщиком в авторемонтную мастерскую и весь день проводил на работе. А по вечерам, в темноте, к нему приходили какие-то люди. Лежа в постели, Володя прислушивался к таинственным звукам, доносившимся со двора или из дядиной комнаты. Ночные посетители говорили осторожными, секретными голосами, как будто подсказывали дяде урок, который он не успел выучить.
Выслушав все, что ему подскажут, дядя начинал бубнить тоже очень секретно, так что слов невозможно было разобрать, только и слышалось:
— Бу-бу-бу…
Словно засунув голову в печную трубу, дядя пугал в темноте своих таинственных подсказчиков.
А если дело было днем, в воскресенье, то прибегал Васька. Мотнув в сторону двери своими огненными вихрами, он залихватски подмигивал дяде, как мальчишке, и говорил только одно слово:
— Ожидают…
И дядя, надев свою тяжелую, похожую на чугунную сковородку кепку, поспешно уходил.
Темный человек, и дела у него темные. Володя всеми силами стремился проникнуть в таинственный мир этих дел. Напрягая слух, он старался поймать хоть одно слово, но ничего из этого не получалось. Маму он не спрашивал. Известно, скажет, что это не его дело.
Спросил у Васьки. Скучающе сплюнув себе под ноги, он ответил:
— Какие у них могут быть дела? Соображают, как бы выпить.
И смешно дергал своей репкой.
Но дядя возвращался скоро, очень озабоченный и совершенно трезвый.
Володя презрительно отворачивался от Васьки:
— Брехун ты, оказывается.
Васька только посмеивался:
— Значит, сорвалось.
У взрослых Володя не спрашивал, заранее зная их ответ. Взрослые всегда стоят друг за друга. Это уж давно известно. И он думал, что очень долго растет человек, овладевая всеми правами взрослого и подчиняясь не всегда понятным законам взрослых. Вот почему приходится сидеть и молча выслушивать все те глупости, которые дядя проповедует.
— И все у тебя не как у людей, — сидя на сундуке у двери, гудит дядя. — Почему так? Где не надо — ты сообразительный, головастый. А где надо — ума не хватает. Капитона возьми: вовсе рисовать не умеет, а на этом капитал добывает. А у тебя талант пропадает без пользы. Тебе с Капитоном соединиться бы… Сила! Всю бы барахолку товаром завалили!
Он уже не впервые заводит этот разговор, соблазняя Володю перспективой легкой наживы. Один раз он так привязался, что Володя нарисовал голубя. Так просто, взял листок бумаги из тетради и нарисовал. Капитон вырезал трафарет и вот уже на его коврах вместо лебедей появились разноцветные голуби…
Но на этот раз ему не удалось высказаться до конца. Со двора донесся сиплый голос Капитона, призывающий дядю в его таинственный мир.
— Иду! — бухнул дядя, срываясь с места.
В прихожей испуганно охнула Еления:
— Ох, чтоб тебя!
— Извиняюсь, — громким шепотом ответил дядя.
— Таким голосом невозможно разговаривать, — наступала она, — таким голосом только рыбу глушить…
— Обратно извиняюсь и учитываю ваше ценное замечание.
ОБИДА
Дождавшись, когда за дядей захлопнется дверь, Володя тихонько положил кисть и выглянул в прихожую. В большой холодноватой комнате было пусто и только справа от входной двери стоял большой ларь, окрашенный желтой масляной краской.
Серенький зимний свет скупо сочился сквозь цветные стекла овального окна над забитой парадной дверью. И все в прихожей — и стены, и пол, и желтый ларь, и все, кто проходил через прихожую, — все казалось измазанным пятнами разных красок. Словно какой-то озорной маляр, израсходовав все свои краски, здесь расплескал остатки.
Володя прислушался, голоса доносились из коридора, но слов разобрать было невозможно. Тогда он слегка приоткрыл дверь. В щель просочился злой запах Капитоновых сигарет и его сиплый с одышкой голос:
— … Ваське будет сказано. А ты у себя тут поглядывай. Как они?
Ну, конечно, без Васьки нигде не обойдется. Уж он-то в курсе всех самых секретных дел. Ему скажут, а тут стой на холоде и дрожи, как шпион, и слушай, что дядя скажет о своих домашних. А кому это интересно! Никого он не любит, но делает вид, что готов в лепешку разбиться, только чтобы все были довольны. Зная это, Володя не удивился, когда дядя, сдувая пепел с папиросы, проговорил:
— Худоумные они все. Одно слово — жильцы.
— Это как понимать: жильцы?
— Так и понимай…
— А ты кто?
— А я буду житель. Вот кто.
— Чудишь ты все. Какая же разница?
