Дядя обстоятельно разъяснил:
— Вот тут тебе и будет разница: житель — человек постоянный, крепкий; а жилец — временный. Вот сестрицу мою возьми. Кто она? Не так себе баба, она — домовладелка! Ты это пойми. Дом-то каков! Такому дому да хозяина настоящего! Шесть комнат — шесть жильцов. По полторы сотни — без малого тысяча. Капитал! А она весь день на работе да еще где-то. Домой-то ночевать только является. А теперь еще в Москву собралась. Обучаться. Вот тебе и есть жилец в собственном доме…
Он продолжал еще что-то говорить, но Володя его не слушал. Он уже ничего не мог слушать.
Мама уезжает в Москву!
Володя отошел от двери и встал около ларя, прижавшись лбом к холодным доскам, от которых пахло пылью. Лицо его окрасилось в голубой цвет. Голубая слеза дрожала на щеке.
Мама уедет, обязательно уедет. Она всегда добивается того, что задумала. Такой уж у нее характер.
Как же это так получилось? Она собирается, а он ничего и не знает…
В это время появилась Тая. В своем сером пальтишке с белым кроличьим воротником и в сером пушистом колпачке она вбежала в прихожую из коридора, размахивая зеленой авоськой с хлебом. Она была похожа на озябшего воробья, сдуру залетевшего в открытую форточку.
— Ой, студено! — зачирикала она, прыгая около двери, чтобы отряхнуть снег с валенок. — Чего ты тут стоишь на холоду?
— Хочу и стою, — проговорил Володя, отвертываясь.
Но разве от нее можно что-нибудь скрыть? Она сразу разглядела голубую слезу.
Отвернувшись, он быстро стер эту улику немужской слабости и грубым голосом пригрозил:
— Проходи, а то получишь.
— Как же, бегу, тороплюсь, аж взопрела.
Володя давно заметил, что Тая никого не боится и, если ей начинают угрожать, делается совсем уж отчаянной. Поэтому, наверное, не всякий отваживается ударить ее. И еще у нее была одна особенно ценная, с мальчишеской точки зрения, черта: если ей все-таки попадало, она никогда не жаловалась и даже не плакала.
Раскачивая авоську с хлебом. Тая сказала:
— А я знаю, отчего ты плачешь…
— Ну и знай.
— Мама уезжает. Да?
— Тебе сказано: проходи!
— Да? На целый месяц? Да, да, да!
Володя трудно вздохнул и, оттолкнув Таю, бросился к двери. Он бежал, презирая себя за малодушие; надо же так раскиснуть перед девчонкой, так распуститься. А вдогонку ему неслось торжествующе:
— Все мальчишки ревут и толкаются!
В ТЕМНОМ УГЛУ
В своей комнате он забился в темный угол между спинкой маминой кровати и старым комодом. Здесь в стороне от жизни тихо стоял его конь и печально предавался воспоминаниям о бурно прожитой жизни. Совершенно необычная для лошадиного рода тигровая окраска напоминала о последнем безумном приключении.
Володя провел рукой по остаткам седла и вздохнул: с прошлым было покончено навсегда. Отлетело на легких своих крыльях безмятежное детство; пришли сомнения И заботы.
Рука его задержалась на том месте, где когда-то были уши. Конь залихватски изогнул гордую шею и блеснул стеклянным глазом. Напрасно. Никого уже этим не обманешь. Исчезла пламенная мальчишеская вера, а без веры какая же может быть жизнь? Какая же может быть игра?
Как бы подтверждая это, Володя не вскочил на коня, не ринулся вперед, нет, он просто уселся на него, как на скамейку, свесив ноги в одну сторону. Ого, как, оказывается, он вырос: ноги не висят, как прежде, а просто стоят на полозьях, раскачиваясь на которых, он когда-то кидался в атаку и крушил врагов.
Где они теперь, эти враги? Они тоже исчезли. Но вместо тех, существовавших только в пламенном воображении, но ясно видимых врагов, появились другие. Их не видно, но они живут, подкарауливая каждый твой шаг. И какие же они могущественные и неуловимые! Нет, атакой их не сломишь. Не пойдешь с боем против того, что вдруг ожило у тебя в голове, в сердце; против того, что еще даже не имеет названия.
Эта боль, эта обида, необдуманно нанесенная нежнейшей на свете рукой матери, опаснее всякой другой боли и обиды. Такую рану не залечишь. Она может затянуться, зарасти, но и под шрамом будет напоминать о себе.
Сидя на спине коня, Володя тихонько покачивался из стороны в сторону в такт своим невеселым и непривычным мыслям: «Почему ты не сказала мне первому, мама моя дорогая. Я бы все понял. Я бы не стал плакать и удерживать тебя. Мне просто очень обидно: все знают — и дядя, и Тая, и наверное, Еления знает. И даже Ваське, презираемому тобой человеку, даже ему все расскажут. А мне ты не сказала, не посоветовалась со мной. Ты хочешь уйти потихоньку, как будто мы играем в прятки, уйти, пока я стою, закрыв глаза и считаю: «Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать». Открыл глаза и… никого нет! Ты так хочешь уехать? Знаешь, как это обидно? Даже сердце замирает. Значит, ты мне не веришь? И я начинаю тебе не верить. Как же нам теперь быть?»
Когда мама пришла, Володя стоял у окна и смотрел на улицу сквозь синие просветы между белыми морозными папоротниками на стекле.
У нее всегда не хватало времени, и она все делала на ходу; возвращаясь с работы, она забегала в магазины, покупала все, что надо, и только дома немного успокаивалась.
— Володя! — позвала она, входя в первую, проходную комнату и кладя сумку на сундук. — Ты где?
Не дождавшись ответа, она быстро вошла в спальню, на ходу снимая свое нарядное темно-вишневое пальто, которое Володя очень любит за то, что мама в нем была особенно красивой.
— Ты что такой хмурый?
Бросив на комод свою пушистую шапку и красные варежки, она теплыми губами поцеловала его лоб и щеку. Нет, температуры не было. Тогда начались поиски причин внешних.
— Какие отметки?
— Две четверки.
Повесила пальто, убрала шапку и рукавички.
— Что ты надулся? Обидел кто-нибудь?
И она еще спрашивает!
— Никто.
Глядя в зеркало, она сняла прозрачную розовую блузку. Когда она причесывала волосы, ее смуглые плечи блестели, как два тугих мячика.
— С кем поссорился?
На этот вопрос Володя ничего не ответил, а она, продолжая причесываться, задумчиво разглядывала в зеркале свое румяное от мороза лицо. Все было так же, как всегда, но в то же время во всем, что она делала и говорила, появилось что-то новое, еще непонятное Володе.
— Что же ты молчишь?
Тогда он сам спросил:
— Ты скоро уедешь?
— Еще не знаю, — ответила мама, не отрывая от зеркала задумчивого взгляда.
— Ты-то знаешь, — вздохнул Володя.
— Еще не решено. Может быть, кого другого пошлют.
— А все знают. Даже Васька. А я, как самый чужой, ничего не знаю…
