Отец был доволен. Мама счастлива.
После Букера отец ушел в отставку.
Литература каким-то образом связывала потребности Максима и ответственность за продолжение фамилии.
Хотя Максим, просыпаясь в восемь, чтобы к девяти быть на работе и закончить после обеда, фантазировал, как хорошо было бы стать писателем вроде Буковски – жить в бедной квартирке, славиться как гений и неудачник, зажигать по вечерам свечи и не ждать звонка телефона, который молчит, – отключили за неуплату.
Никто бы не подумал, что в этом сильном мужчине, таком здоровом на вид, ироничном, лукавом, прописался ботаник – очкарик с кадыком, обросшим раздражением на бритье.
Настя что-то подозревала, и ей даже нравилось это противоречие – определенная его беззащитность, нежность, леность...
Настя понимала бы его. Не дала бы ему распуститься, но и не требовала ничего сверху.
Галя тоже пока не требовала – она и о таком-то мечтать не смела, но аппетит приходит во время еды. А уж в этом Настя ей поспособствует.
Отец Максима на Галю не обратил особенного внимания – ну, притащил сын «медсестру» – кодовое обозначение девушек на пару недель. Обычно – это девушки с большими сиськами.
Он, Лаврентий Максимович Гранкин, и предположить не мог, что плоть от его плоти, родная кровь, выберет эту женщину, которая для него даже лица не имела – ее облик не желал откладываться в памяти.
Сколько он помнил, в жены и любовницы Гранкины выбирали не столько красивых, сколько сочных, как хурма, солнечных, темпераментных и, главное, просвещенных женщин. Женщин, которые ни за что бы не надели маечку с щеночками в корзинке. Женщин, которые могли красиво, страстно и увлекательно говорить на любые темы – от религии до скачков акций Доу – Джонса.
В окружении таких женщин, любовниц деда, вырос Лаврентий, отец Максима. Он запомнил брюнетку с длинными, чуть волнистыми черными волосами. Брюнетку с роскошной фигурой, которую ничуть не портил возраст, с высокой грудью и экзотической еврейской красотой – не местечковой, деревенской, распустившейся на назойливом южном солнце, вырастившую усы, обильные волосы на ногах и здоровенную еврейскую жопу, а с красотой изысканной, городской – черные, переломанные в середине брови, густые ресницы, влажные глаза, губы, на которых будто застыл вишневый сок, точеный нос.
Брюнетка любила сочетание черного, лазурно-синего и жемчугов – от всего этого пахло чем-то восточным, иланг-илангом, перцем и кофе.
Лаврентий помнил и актрису, блондинку с внешностью Мерилин Монро и мозгами Марии Кюри – актриса не вылезала из библиотеки, лаборатории искусства, где просвещалась денно и нощно. Только он, Лаврентий, видел ее с платиновыми волосами, убранными в хвост, в очках и в джинсах.
Помнил русалку Нину, с длинными, почти до попы, светло-коричневыми волосами и чуть косыми зелеными глазами, которая так любила зеленый цвет, что даже перекрасила спальню в квартире отца в нежную салатовую гамму.
Как это ни странно и ни печально, но русалка Нина утонула, купаясь в шторм.
В память о ней дед Макса не переделывал спальню, хоть краска пошла трещинами, облупилась. И даже Максим отчего-то соблюдал традицию. Правда, с появлением Гали в старой квартире деда, доставшейся внуку, затеяли ремонт – и Галя поначалу хотела, чтобы все было бежевым и персиковым, но спальню Максим оставил такой же, салатовой, а в гостиной поклеил темно-красные, с восточным рисунком обои.
Обоям Галя, мягко говоря, удивилась – это ведь мрачно, темно и как-то «не так»... Идеальное жилище представлялось ей помесью пятизвездочных турецких гостиниц и салона красоты «Франк Провост», в котором она стриглась с тех пор, как стала замужней дамой.
Она была уверена, что нежно-персиковые стены, бежевые драпировки на окнах, новая, а не неудобная антикварная мебель в светлой гамме, настоящий домашний кинотеатр – не только ее мечта, но и Максима.
– Об этом даже речи быть не может! – отрезал Максим, когда она затащила его в салон штор и вцепилась в нечто золотистое, с массивными кистями.
И он просто ушел из магазина. А потом еще долго мыл дома руки, чтобы смыть эту гадость.
Галя действительно старалась его понять. Привыкнуть к атмосфере двадцатых годов XIX века в его квартире – этот дух никто особенно не поддерживал, он просто там был. Привыкнуть к тому, что Максим с ужасом оглядывает попугайские наряды с перьями и считает простые шелковые платья сексуальными. Привыкнуть к тому, что он пользуется массивными серебряными приборами – даже когда никто его не видит. Что от ресторанов с оркестром у него портится настроение. Что он не считает номера вроде «о777оо97» признаком социальной значимости.
Правда, наряды с перьями и шторы с золотым орнаментом Галя втайне приобретала – и прятала в Медведкове. На всякий случай.
Глава 12
– Настя!
Настя открыла глаза и увидела Галю.
Галю в странном сарафане, приемном дитяте модной индустрии: нечто холщовое с одной, но жирной, лямкой по диагонали и здоровенной пуговицей – Карлсон чистой воды. Насмотревшись на этот ужас в магазинах, Настя все мечтала увидеть, кто же покупает такое. Вот радость – увидела наконец.
Из-под сарафана гаденького серо-бежевого цвета торчал белый блузон с рукавами-фонариками.
– Привет, – вяло поздоровалась Настя.
Она могла не напрягаться, изображая радушие, – все-таки она сидит в парикмахерском кресле, с шампунем на голове, а ловкие руки мастерицы массируют ее голову.
– Ой, а я не знала, что ты тоже сюда ходишь! – суетилась Галя, которой, наверное, очень хотелось поднять свой рейтинг у несколько обнаглевших от количества знаменитостей мастериц.
Настя назавтра назначила фотосессию для журнала – будет изображать сексапильную полуобнаженную красотку, поэтому она не пошла в VIP-зал, в котором очередь на неделю вперед, а удовольствовалась общим. И вот – сюрприз.
– Как это ты не знала? Разве об этом не писали в последнем «Гламуре»? – поинтересовалась Настя.
– Э-э... – заскрипела мозгами Галя.
– Ладно, я пошутила, – усмехнулась Настя.
– Может, сходим потом пообедать? – предложила нахальная Галя.
– Может.
Занятно. Это что, начало крепкой женской дружбы? Если так, нужно срочно звонить Римме.
В Римме было все странно. Начиная с имени. Последние Риммы вывелись в семидесятых, но ее мама не постеснялась и назвала дочку таким вот никчемным именем, мода на которое умерла, не успев появиться.
Маму это не смущало. Есть ведь люди, оставшиеся в определенном времени. Например, отчим Насти словно нырнул в восьмидесятые да так и не выплыл – бачки, широкие галстуки в крупных огурцах, слаксы, плащи-макинтош... Вещи были новые, дорогие, но прямо-таки из прошлого. А ее подруга, стилистка, словно навечно осталась в девяностых, сохранив пристрастие к неоновым цветам, ботинкам на платформе и панковским стрижкам.
А мама Риммы обустроилась в Серебряном веке – шали, юбки в пол, мундштуки, массивные перстни ручной работы и страсть ко всему необыкновенному – в том числе к имени собственной дочери.
От матери Римма унаследовала фамилию Трипольская, черные глаза и любовь к украшениям.
Настя не могла понять механизм ее популярности: Римма делала преогромные украшения, которые продавала по цене хорошего автомобиля – дороже, чем у «Тиффани», а клиенты отчего-то в очередь становились. У Риммы были салоны в Москве, в Нью-Йорке и Лондоне, она дружила с Мадонной, Хилари Клинтон и с матерью Пэрис Хилтон, но при этом не светилась в глянцевых журналах, рекламу не давала и торжеств в честь новых коллекций не устраивала.
Когда Римма была восемнадцатилетней девушкой невозможной красоты – вьющиеся каштановые волосы ниже талии, эти ее черные, почти без зрачков, глаза и белая прозрачная кожа, – она вышла замуж
