за итальянца, оказавшегося настоящим аристократом – каким-то там маркизом с родовым дворцом во Флоренции, семейным производством флорентийской мозаики и новейшим заводом автомобильных покрышек.
Маркиз был старше ее на двенадцать лет, и юная Римма появлялась в рекламе покрышек, за что ее полюбили почти все итальянцы – резину она рекламировала в купальнике.
Благодаря маркизу у Риммы появился диплом ювелира, мастерская и связи по всей Италии – особенно близкие с семьей Берлускони.
В Москву Римма вернулась пять лет назад, овдовев – маркиз разбился на машине – и отсудив хорошенькое наследство у благородного семейства. В Москве Римма стала настолько богатой, что даже полюбила ненавистный ей город – она с одинаковой страстью не выносила Нью-Йорк и Москву. За последний год она всего пару раз срывалась в поместье, унаследованное от итальянца.
С Риммой Настя познакомилась в Италии, на съемках у маэстро. Настю Римма сразу же полюбила немного странной, с лесбийскими нотами любовью, но ни разу не выдала ни одного двусмысленного намека. Возможно, все дело в том, что Римма не дружила, а брала в рабство – зачисляла в свиту поклонниц, нахлебников и просто богатых бездельников, которым нечего делать.
Настя тогда была худой, бледной и до того уставшей от каприз маэстро и взбрыков Ильи, что просто не имела сил противиться напору энергичной Риммы, которая всех усаживала в лимузин и возила от Рима до Лигурии по всей Французской Ривьере с заездом в Монако – такой у нее был тогда ритм.
Римме нравилось представлять Настю как русскую актрису, фаворитку маэстро, любоваться ее нерусской тщедушностью, как ей тогда представлялось, модными кругами под глазами – на фоне загорелых пляжных красоток – и некоторой Настиной артистической отрешенностью.
Она кормила Настю омарами, выталкивала ее на пляж, ругалась с маэстро, с которым обращалась так, словно он ее брюзгливый, выживший из ума дедушка, называла Настю Птичкой и заставляла ее кокетничать с какими-то гонщиками, друзьями мужа.
Поначалу Настя Римму возненавидела, пряталась от нее, не отвечала на звонки, но вдруг случилось озарение – она узрела истину. Истина открылась Насте в душевой кабине – невыспавшаяся, уставшая после телефонного скандала с Ильей, Настя лениво терла мочалкой тело и вдруг поняла, что щедрая жизнь предлагает ей удивительные возможности – даром, просто так. Она, типичная русская страдалица, может стать частью совсем другого мира – такого, в котором люди не знают счета деньгам, в котором они окружены всем самым лучшим, мира, в котором все друг друга любят – лишь потому, что не любить – утомительно и скучно, мира, в котором сумасшествия не стесняются, а подчеркивают его, гордятся.
И Настя разбежалась, подпрыгнула и грохнулась в эту затейливую жизнь. Они катались на яхте. Летали на частном самолете – о таких Настя в те времена и не слыхивала – на Риммин день рождения в Лондон. Пьянствовали с Гальяно. Обедали с Вивьен Вествуд. Смотрели кино у Стинга и Труди. Наслаждались барбекю с четой Берлускони, он Настю щекотал и называл русской красавицей.
Выплясывали в Каннах с Брюсом Уиллисом.
Это была подарочная жизнь – такая же яркая, золотистая, нарядная, как глянцевая упаковка... и немного одноразовая.
Из Италии Настя вернулась совершенно счастливой, другой, новой, прозревшей и всяких глупостей – развода, зависти, плохой погоды – не замечала.
Римма научила Настю тому, за что та всегда будет благодарна своей русско-итальянской учительнице. Она научила ее ценить каждый день своей жизни.
Под конец съемок не только Настя, но и вся банда были в буквальном смысле измождены вредностью режиссера: он по три раза в день переписывал со сценаристами эпизоды, неделю торчал у себя в фургоне, казалось, он не понимает, что делать, и вообще сомневается, имеет ли смысл снимать дальше, кричал, оскорблял, топал ногами, ругался с продюсерами, называя тех в лицо ослами...
И тогда Настя влюбилась. В одного из гонщиков. С первого взгляда. Гонщик был не против, но его подруга-модель в это время работала в Штатах, и он не хотел, чтобы с помощью прессы за океан просочились порочащие его снимки. Подруга была не просто моделью, а дочкой известного человека, владельца автоконцерна, и они собирались пожениться.
Но и от хрупкой Насти с ее отчаянной русской любовью гонщик не смог отказаться. На людях они вели себя как знакомые. Встречались в доме какого-то друга – приезжали порознь на чужих машинах. Гонщик не скрывал, что ему нужен только секс, а Настя готова была ползать за ним на брюхе и на всякий случай просить прощения – за все.
Наконец Римма отловила ее и заперла у себя в доме. Настя буянила. Била вазы. Пыталась выпрыгнуть из окна. Рыдала так, что закладывало уши.
– Ему же на тебя наплевать, – сообщила ей Римма. – К чему все это?
– Я... – всхлип. – Его... – очередной поток слез. – Люблю... – подвывала Настя.
– Как ты можешь! – расстроилась Римма. – Это же совершенно бессмысленно!
– Не знаю, так получается! – закричала Настя. – Чувствам не прикажешь! Не знаю!
– Детка... – Римма обняла ее. – Это нелепо. Зачем так унижаться? Пойми, даже если он бросит Софию, ничего не изменится. Он будет любить себя, а ты будешь любить его.
– Прекрасно! – буркнула Настя.
– Ну, нет! – расхохоталась Римма. – Пройдет время, и он бросит тебя.
– И что мне делать?! – Настя приложила руки к груди.
– Надо любить себя, – посоветовала Римма. – Когда ты любишь себя, все это чувствуют. Они думают: ну, если она так к себе относится, наверное, для этого есть основания. Ты – загадка. Никто не понимает, что же в тебе такого, за что ты так себя ценишь. А если мужчина знает, что себя ты в любом случае любишь больше его, он тебя ни за что не бросит. У него не получится тебя покорить. Ты же в курсе, что все мужчины в душе – ковбои?
– В каком смысле? – пустив слезу, улыбнулась Настя.
– Для них женщина – что-то вроде лошади, которую следует объездить и спрятать в стойле. Это инстинкт.
– Глупость какая! – усмехнулась Настя.
– Ладно, бог с ними, с ковбоями! – Римма взяла ее за руки. – Но я говорю тебе – надо любить себя и ценить. Выше, чем окружающие. Видела Монику?
Моника была девицей лет тридцати пяти, с девичьей фигурой, немного лошадиным лицом, довольно длинным носом и близко посаженными глазами. Не то что не красавица: лишний миллиметр на носу – стала бы уродиной.
– Четыре брака, восемьдесят миллионов долларов алиментов, – пояснила Римма про Монику. – Дом в Довилле, дом в Марбелью, дом в Лос-Анджелесе, яхта.
– Может, она хороший человек... – опять всхлипнула Настя.
– Ну, она упустила возможность это доказать! – хохотнула Римма. – Человек как человек. А ты, со своей русской жертвенностью, плохой человек, потому что себя не любишь. Моника, может, и переспала бы с этим твоим гонщиком, но он бы уже бросил свою модель и купил Монике лучший автомобиль.
– Почему?! – запротестовала Настя.
– Потому, что она знает себе цену! – отрезала Римма, которой уже надоел этот разговор. – И потому, что она живет сегодняшним днем! Учись жить сейчас, а не заглядывать в будущее, о котором ты все равно ничего не знаешь!
Настя рыдала еще неделю. Оплакивала прошлую жизнь и пыталась начать новую – такую, где не надо было бы убеждать кого-то, что ее можно любить.
Раньше ей казалось, что есть три возможности найти счастье – любить до изнеможения, отдавая всю себя; быть коварной эгоисткой, ходить по трупам или же плюнуть на все эти сантименты и встречаться с мужчинами от случая к случаю, без особенных чувств – секс, немного общения, независимость.
Но Римма заставила ее все это переосмыслить. А что, если действительно есть иной способ быть счастливой? Ты любишь себя, к тебе стекаются поклонники, ты выбираешь того, кто может тебя осчастливить, наслаждаешься, но любовь к себе не дает тебе впасть в наркотическую зависимость от этого человека, не поглощает, оставляет свободной? Ты не циник, ты просто живешь ради себя, а не ради того, чтобы некий Он все-таки освоил нехитрую науку вытирать о тебя ноги и бросил бы тогда, когда ты решила
