Маша не хотела бросить Андрея в таком состоянии – он действительно с трудом держался на ногах. Панов обещал, что все будет хорошо, а она не верила и даже всплакнула – но без вдохновения, и он ушел, и пошел по Тверской вниз, и, кажется, прохожие оборачивались вслед и даже хихикали.
Андрей хотел было податься к Сидуру, но передумал – ему не нужен сейчас друг, ему надо понять, что же происходит в его разваливающейся на кусочки голове.
Он что-то съел и что-то выпил в мексиканском ресторане, умылся в туалете, привел себя в порядок, а потом снял в «Национале» люкс с видом на Кремль.
Он был один, но не чувствовал себя одиноким. И это было что-то новое.
Он лежал на большой кровати, смотрел на расписную лепнину и думал о том, как бы жил, если бы остался жив.
У него была бы женщина, в которую он был влюблен. Катя. В Медведкове они, конечно, не жили бы, но их квартира была бы скромной. Скромной и уютной. Наверное, двухкомнатной в Сокольниках, в обычном доме. Или в центре.
Он бы скучал по Кате, звонил и радовался ее голосу. Он бы напивался с ребятами, а она бы его ждала, и он знал, что она не злится и ей не скучно. Он ревновал бы ее к мужикам в клубах. Она бы спрашивала: «Кто звонил?» Он называл бы ее «бусинкой». Она бы говорила, чтобы он не подходил к стиральной машине, потому что не отличает черное от белого. Ночью она бы прижималась к нему, чтобы согреться, и он обнимал бы ее холодные ноги своими горячими. Она злила бы его тем, что скапливает модные журналы где-нибудь в углу. А он бы раздражал ее тем, что набивает пепельницу окурками до самого верха.
А еще бы у него был ребенок, и он не стал бы для этого ребенка идеалом. Он не делал бы вид, что лучше всех разбирается во всем и не поучал его, и почти не наказывал, а пояснял бы ему, почему так делать нельзя – чтобы ребенок понял. И у него были бы хорошие отношения с Машей, и он заботился бы о ней, и защищал бы от матери, и он не дал бы ей, беременной, растолстеть.
Он мечтал о жизни, которой не будет, и что-то внутри него надрывалось и визжало, как порванная струна. Ему очень хотелось жить.
Глава 18
Андрею было хорошо, когда он хотел умереть. С оттенком грусти, но все-таки он точно понимал, что это хорошее решение.
Сейчас он хотел жить, и его мучили сомнения, и было так плохо, что душевная боль затмевала одно из величайших похмелий в его жизни.
Ему не нравилось это желание жить. Он не мог ответить на вопрос: зачем? Андрею было страшно. Так страшно, что он не чувствовал рук – они заледенели.
Все случилось слишком быстро. Еще вчера все было прозрачным, очевидным, а сегодня его разум застит туман чувств, которые он, как какой-нибудь клептоман, маньяк, наркоман, не может контролировать.
А ведь он привык все держать под контролем.
Он всегда опасался того, что живет у него внутри. Всех этих эмоций, страстей. Говорят, что они дают радость, но Андрей точно знал, что обратная сторона любой радости – отчаяние. Уныние.
Он не хотел остаться один на один с жизнью, которую ненавидел за то, что она бывает жестокой и несправедливой.
Но горе утраты было таким значительным, что хотелось кричать от страха.
Казнь.
Приговор оглашен, осталось только ждать, пока тебя выведут на эшафот. Увы, он пойдет не с гордо поднятой головой – он будет выть, умолять, ползти на коленях и обещать все что угодно за право жить.
Звонил телефон, но Андрей неспособен был говорить с живыми людьми.
Постучали в дверь. Он не открыл.
Панов слышал, как отпирают замок, кто-то хлопает дверьми…
– Офигеть! – воскликнула Глаша.
Андрей, завернувшись в халат, сидел в пустой ванне.
– Отстань, – произнес он и закрыл глаза.
С закрытыми глазами Глаши как будто и не было.
– Андрей, это лажа! – говорила Глаша, которой не было. – Я знаю, тебе страшно, но ты должен собраться.
– Уйди, а? – взмолился Андрей.
– Ну, сколько ты будешь здесь сидеть?! – возмутилась Глаша.
– До последнего вздоха, – пообещал Андрей.
И тогда она включила холодную воду. Андрей вопил, метался по ванне, швырял халат на пол, подпрыгивал, хватался за сердце, которое не выдерживало такой спортивной нагрузки…
– Сука! Какая же ты сука! – задыхался он.
– В кровать! – прикрикнула на него Глаша. – Быстро!
Она уложила его, накрыла одеялом, заказала бульон и чай, включила телевизор.
– Глаша… Ну что за херня какая-то на фиг, честное слово… – ворчал Андрей.
Глаша легла рядом.
– Какое в жопу дерьмо… – простонал Андрей.
– Да ладно тебе! – улыбнулась Глаша.
– Глаша, все плохо, – он повернулся к ней. – Я бездарность. Неудачник. Я теряю что-то важное именно тогда, когда научился это ценить. Мне больно… – он приложил руку к сердцу. – Я тридцать пять лет занимался какой-то фигней и сам этого не понимал. Какой, блин, ужас! Ты хотя бы меня понимаешь? О чем я говорю?
– Да ладно, Андрей, ты не такое говно, каким кажешься.
– Ой, какая ты добренькая, ты меня просто утешила!
– Правда в том, Андрей, что не каждый знает, что поделать со своей жизнью. Вот ты бы что сделал? С этого мгновения.
– Я бы… – и он замолчал. – Я бы… Да в этом все и дело. Я не знаю. Не могу загадывать больше, чем на день. Поехал бы с Катей в Черногорию. Нашел бы Маше врача. Черт! Ты не знаешь… Я влюбился, и у меня будет ребенок. От другой женщины.
– Ну, вот ты влюбился… – вкрадчиво произнесла Глаша. – И что? Что ты чувствуешь?
– Да что ты ко мне привязалась?! – вспылил Андрей. – Ты что, психолог? Что ты вообще тут делаешь? Откуда ты узнала, что я здесь?
– Обзвонила все гостиницы.
– Ага, конечно!
– Тебе хорошо быть влюбленным? – терзала его подруга.
– Да отстой это! Мне плохо. Хочу снова стать бесчувственным подонком.
Принесли бульон. От горячего его разморило, и Андрей заснул.
Проснувшись, обнаружил новую одежду, кроссовки, и Глашу, которая сидела в кресле и читала «ОК!».
– Одевайся, – велела она.
– Да пошла ты! – Андрей зажмурился и накрылся одеялом с головой.
– Это важно. – Она села на кровать, стянула с него одеяло и погладила по голове. – Пожалуйста. Ты не пожалеешь, поверь.
Андрей, чье сознание подчинялось кошмару в желудке и пульсирующей боли в голове, неожиданно для себя решил, что не может больше находиться в номере, где испытывает нечто похожее на боязнь замкнутого пространства, встал, пошатнулся, с трудом сдержал тошноту, оделся и молча поплелся за
