несколько вырезок и рассовал их по карманам.
Мы оставили позади лжеворону, бешено бившую крыльями, и заторопились вперед, делая то, что положено делать нормальным людям, когда мир рушится и смерть окружает их со всех сторон: мы следовали за кошкой.
Я пытался не думать о Бобби. Сейчас самым главным было добраться до него. Если доберемся, все будет о'кей. Он будет ждать нас – замерзший, раненый, слабый, – но ждать нас у лифта, где мы его оставили, и напомнит мне о моем обещании, сказав «carpe cerevisi».
Слабый запах йода, преследовавший нас всю дорогу сквозь лабиринт, стал острее. Теперь к нему примешивался запах жженого угля, серы, гниющих роз и невыразимо горький запах, которого я до сих пор никогда не ощущал.
Если бы феномен смещения времени распространился на эти подземные царства, мы оказались бы в большей опасности, чем тогда, когда входили в ангар. Причем самой страшной была не возможность оказаться задержанными или даже полностью отрезанными благодаря автоматическим заслонкам. Хуже всего было бы, если бы прошлое пересеклось с будущим в неподходящий момент (как не однажды происходило наверху) и мы внезапно оказались бы затопленными океаном жидкости или отравляющего газа, пропущенного через эти трубы, и утонули бы или задохнулись в ядовитых парах.
Глава 26
Одна кошка, четверо ребятишек, один пес, одна сочинительница песен и ди-джей, один переводчик со звериного, один викинг и ребенок с плаката, посвященного Судному дню – это я, – бежали, карабкались, бежали, падали, вставали, снова бежали по сухому руслу стальных рек, бронзовых рек, медных ручьев в ярком свете, отражавшемся от стен, и в водовороте тьмы, бившем крыльями там, куда не достигал свет, слыша наверху грохот невидимых поездов и хриплый скрежет вагонных колес, ощущая запах йода, то удушливый, то такой слабый, что начинало казаться, будто удушливость тебе почудилась, в потоках прошлого, обрушивавшихся на нас, как прилив, а затем отступавших перед натиском настоящего. Испуганные повторяющимися звуками падающей воды или чего-нибудь похуже, мы наконец добрались до покатого бетонного тоннеля и вышли в нишу у лифта, где лежал оставленный нами Бобби, еще живой.
Пока Доги соединял повода в панели управления, а Рузвельт, несший Мангоджерри, загонял детей в лифт, мы с Сашей и Орсоном окружили Бобби.
Он выглядел как Смерть в пасмурный день.
Я сказал:
– Хорошо выглядишь.
Бобби заговорил с Орсоном голосом таким слабым, что тот едва перекрывал звуки рушившихся миров и рушившихся времен, которые теперь доносились со всех сторон.
– Привет, мохнатая морда.
Орсон лизнул Бобби в щеку, понюхал его рану и тревожно посмотрел на меня.
– Ты сделал это, ХР-мен, – сказал Бобби.
– Это был фантастический рейд пятерых, а не подвиг одного супергероя, – возразил я.
– Ты вернулась как раз вовремя, чтобы провести свое полуночное шоу, – сказал Бобби Саше, и у меня появилось скверное чувство, что он по-своему попрощался с нами.
– Радио – моя жизнь, – ответила она. Здание тряслось, грохот поезда перешел в рев, и с потолка посыпалась цементная пыль. Саша сказала:
– Нужно занести тебя в лифт.
Но Бобби посмотрел на меня и промолвил:
– Возьми меня за руку, брат.
Я взял его за руку. Она была ледяной.
Боль исказила его лицо, и он сказал:
– Кранты.
– Ни за что.
– У меня мокрые штаны, – прерывающимся голосом сообщил он.
Холод от его руки вонзался в мою ладонь, поднимался по предплечью и вгрызался в сердце.
– Ничего страшного, брат. Уринофория. Ты делал это и раньше.
– Я не в неопрене.
– Зато ты облагородил свой нынешний наряд. Он засмеялся, но смех быстро перешел в кашель. Доги объявил:
– Лифт готов.
– Сейчас мы перенесем тебя, – сказала Саша, когда с потолка начали валиться кусочки бетона.
– Никогда не думал, что умру так неэлегантно, – сказал Бобби, сжав мою руку.
– Ты не умираешь, – заверил я.
– Я люблю тебя… брат.
– А я тебя, – ответил я, и от этих слов мое горло стиснулось так, словно его закрыло заслонкой.
– Полный абзац, – сказал он слабеющим голосом; последний слог был еле слышен.
Взгляд Бобби остановился на чем-то далеком; ладонь, лежавшая в моей руке, обмякла.
Мое сердце покатилось по склону, как кусок скалы, и рухнуло в ненавистную тьму.
Саша приложила руку к его шее, чтобы ощутить пульс.
– О боже…
– Пошли отсюда. Немедленно, – настойчиво сказал Доги.
Голосом таким хриплым, что я не признал его за свой, я сказал Саше:
– Давай грузить его в лифт.
– Он умер.
– Помоги мне погрузить его в лифт.
– Крис, милый, он умер.
– Мы возьмем его с собой, – сказал я.
– Снеговик…
– Мы возьмем его с собой!
– Подумай о детях. Они…
Я был в отчаянии. Я сошел с ума. Темный водоворот горя помутил мой разум, лишив здравого смысла, но я не собирался оставлять его здесь. Я бы скорее умер вместе с ним, рядом с ним, чем оставил его здесь.
Я схватил Бобби за плечи и начал втаскивать его в лифт, понимая, что пугаю ребятишек, которые и без того напуганы до смерти, какими бы современными, хладнокровными и крутыми они ни казались. Я не ждал, что перспектива подниматься из ада в одном лифте с трупом заставит их запрыгать от радости, и не осуждал их. Так и должно было быть.
Когда Саша и Доги поняли, что я, черт побери, никуда не поеду без Бобби Хэллоуэя, они помогли мне втянуть его в кабину.
Грохот, завывание башни, треск, щелчки и хлопки, казалось говорившие о неминуемом скором взрыве, внезапно прекратились, дробь кусочков бетона смолкла, но я знал, что это ненадолго. Мы попали в «глаз бури» времени, в самый центр урагана. Приближалось худшее.
Как только Бобби оказался внутри, двери стали закрываться. Орсон успел заскочить к нам в последнюю секунду, и ему чуть не прищемило хвост.
– Что за чертовщина? – спросил Доги. – Я не нажимал на кнопку.
– Кто-то вызвал нас сверху, – сказала Саша. Включился мотор, и кабина начала подниматься. Я уже и так отчаялся и сошел с ума, но окончательно лишился рассудка, когда понял, что мои руки мокры от крови Бобби. С горя мне пришло в голову, будто я могу сделать то, что изменит все на свете. Прошлое и настоящее есть настоящее в будущем, а будущее вмещает в себя прошлое, как писал Т. С. Элиот; следовательно, время изменить нельзя и что будет, то и будет. То, что может случиться, является иллюзией, потому что единственная вещь, которая может случиться, случается, и мы ничего не можем с этим поделать, потому что обречены на это судьбой и оттраханы роком, хотя мистер Элиот излагал это
