— Хватит, — сказала я громко.
Взгляды мой и Монаха встретились. Я ощущала жесткость собственного лица. Такую жесткость, точно я была сорокалетним мужчиной.
— Ты что? — Роман встревоженно положил руку на край кровати, очень близко ко мне.
Комната снова стала одна.
Я выдохнула.
— Так. Показалось.
Запись тридцать седьмая
Невероятно, но мы так и не заметили, когда поднимались и опускались корзины.
Похоже, они на самом деле возникали из воздуха — сразу на одном уровне с подоконником. К моменту появления обеда или ужина мы то увлекались разговором, то каждый — собственными мыслями. Завтрак мы вообще проспали: когда проснулись — чай уже остыл. Но это его не испортило.
Молчания, впрочем, было больше чем разговоров. Следуя правилам Монастыря, мы могли рассказывать лишь о том, что вспомнили здесь. В обычной ситуации вынужденного общения (поезд, в котором больше никто не едет) мы бы забросали друг друга забавными и незначительными историями. Проблема в том, что ничего забавно-незначительного из жизни Даши мне в голову не приходило, а скучные бытовые подробности вроде постоянного поиска магазинов с едой подешевле никак в историю не растягивались. Да и похвастаться было нечем. О тонкостях макраме и изготовления картин из соломки я бы даже с девушкой говорить постеснялась, а в тех играх, в которые меня втягивали, я, в основном, исполняла бесславную роль статиста без имени.
Если вам нечего делать, то вспоминайте, — кажется, так говорил Монах. Этим я и занималась, как только молчаливая пауза продолжалась больше пяти минут. Не знаю, что творилось в голове у Романа. Возможно, он ждал расспросов, но я решила не доставлять ему подобного удовольствия. Я отворачивалась, устраивалась поудобнее, и позволяла моей жизни раскрываться.
Со всех сторон. Этим утром я неожиданно разглядела будущее, и едва не расхохоталась. Лет через шесть Роман умудрился жениться на мне — достойное завершение страшных сказок о несуществующих любовниках; я, как покорная овца, не возражала. Никаких друзей или родственников, даже торжественной регистрации, — лишь расписались в маленьком кабинете со слащавым пейзажем над светлым столом.
До первой брачной ночи секса у нас так и не случилось. Я напряглась, чтобы вспомнить ту ночь. Было холодно. Резкий ветер и сухой снег. Я так толком и не согрелась, особенно мерзли ноги. Роман оставался чужим, недоступным. Какое-то удовольствие я получила, но если с другими мужчинами (только двумя!) окутывало теплым наэлектризованным коконом, то здесь присутствовало ощущение разорванности, незащищенности и отстраненности в конце концов. Роман мне не доверял и, похоже, он не доверял никому. Он обнял меня. Я не смогла удобно устроиться на его костистом плече, рука давила на бок, но из жалости я не стала высвобождаться и постаралась расслабиться.
Пять лет мы не виделись до той встречи в библиотеке. Год в Монастыре, несмотря на многообещающее начало, прошел заурядно. Нас заставили изучать историю и философию религий, а многочисленные тренировки позволили основательно укрепить тело — единственный плюс. Возвращаться в тот город, где раньше жила, я не стала.
Я поселилась в сером грязном мегаполисе, а монастырские знакомые остались в прошлом. Не знаю, может кто-то из них подружился, но, похоже, каждый был погружен в свою жизнь, открывая в себе такое, о чем другим не расскажешь. Мы разъезжались в невеселом настроении, и я не видела, чтоб кто-нибудь обменивался адресами. Чем дальше, тем больше мы предпочитали молчать.
Роману я обрадовалась, и одновременно испугалась. Я сидела возле окна, окруженная книгами по средневековью, а он стоял надо мной, опустив голову. Его волосы поредели, челка исчезла, насмешливость сменилась язвительностью, а то и сарказмом. Впрочем, ко мне он отнесся серьезно, даже с неуклюжей нежностью. Мы встречались, наверное, раз в неделю, пили пиво в дешевом кафе. Наконец я его спросила про Эльзу.
— Я не могу помнить всех своих девушек, — выдернув рот в улыбку, сказал Роман.
Пожениться было его идеей, он пообещал мне ремонт, я купилась, но не на это.
Просто надоело одиночество. О детях не заговаривали, тем более, я считала, что перешагнула границу возраста, когда следовало рожать. Ремонт так и не начался.
Каждое утро я видела трещины на потолке. Но не в моих правилах было придираться к мужчине, с которым живу. По утрам я отправлялась на работу. Роман целыми днями просиживал за компьютером. Ему за это платили. Я так и не поняла, чем он, собственно, занимается, — он сказал, что готовит технические отчеты.
Действительно, на распечатках я видела какие-то схемы. Наши разговоры теперь сводились, в основном, к обсуждению бытовых вопросов, хотя в прошлом мы были не прочь поспорить об отношениях рыцарских романов и христианства. Добрый христианин не может быть вооруженным героем, — утверждал мой тогда еще будущий муж. Наличие оружия провоцирует на нарушение заповедей. В христианстве приемлема только идеологическая агрессия, но никак не физическая, да и то — для священников. Даже если ты с оружием в руках добываешь некую религиозную ценность, на спасение рассчитывать нельзя. Использование меча — да и мужского полового органа в качестве символического меча — обязательно предполагает наличие противника, другого, с которым ты вступаешь в противоречивое взаимодействие, в то время как спасение предполагает обретение целостности, принятие всего сущего, покорность вместо борьбы, молитву вместо битвы, неподвижность вместо подвигов.
Об этом повествуют и восточные учения, утверждая, что, грубо говоря, просветление является следствием недеяния. Даже если ты сражаешься только с внутренними драконами, о какой гармонии может идти речь? Расслабься, сиди и жди второго пришествия, как бы ни мучала тебя тоска по каждодневным чудесам, а то и свершениям.
— Тогда получается, что одиночество — самое спасительное состояние? — смеялась я.
— Самое спасительное — это терпение и смирение, — серьезно отвечал Роман. — Поддавайся тому, что с тобой происходит. Сопротивляться — все равно что пытаться плыть против течения. Но ведь понятно, что тогда тебя ни за что не вынесет к морю.
Иногда он бывал занудным, но не смертельно. Все равно мы просто теоретизировали, то есть трепались. В тридцать четыре года мне было плевать на спасение, но я, тем не менее, поддалась. Еще в Монастыре я привыкла, что от моей воли ничего не зависит. Это было удобно. Выйти замуж тоже было удобно, потому что в холодильнике стало больше вкусной еды, а в доме появились хорошие вещи вроде новой стиральной машины и микроволновки. Больше того, временами возникало чувство любви, которое позволяло мне считать себя полноценной.
Но однажды Роман исчез. Я понятия не имела, где его искать — друзей у него вроде не было. Узнавать телефоны больниц и моргов я не решилась. Конечно, на душе лежал камень, но чем больше времени проходило, тем менее реальным казалось мое замужество. Вещи Романа выглядели забытыми прежним хозяином этой квартиры — человеком, которого я никогда не встречала.
Через месяц, поколебавшись, я забралась в его файлы. Ничего особенного, какие-то картинки, статьи из интернета, прочий мусор. Но в ящике стола я обнаружила помятый договор на четырех страницах.
Внимание привлекал странный рисунок печати — не круглой, а вроде сложного иероглифа.
Из договора я узнала, что половина участников монастырского эксперимента на самом деле были исследователями, в том числе и Роман. Полгода мы с ним встречались, потом восемнадцать месяцев жили как муж и жена. То же самое происходило с остальными. Якобы случайная встреча в публичном месте. Сближение.
Обработка. Предложение выйти замуж или жениться. Совместная жизнь. И в обязательном порядке — ежедневные отчеты.
Не знаю, всем ли удалось провернуть такую аферу. Но, похоже, Монастырь позаботился, чтобы к началу очередного исследования испытуемые оказались одинокими. Я долго сидела над договором. Потом
