— Кобах[2], - с гордостью произнес он и добавил любимое словцо. — Однако, жаркое делать будем.
Ефрем Пантелеевич поднялся с полушубка, извлек из шкафчика нож в кожаном футляре и, подхватив еще теплую тушку за задние лапы, вышел из комнаты. Шепелев было направился следом, но, махнув рукой, сел на чурбак.
«Кому расскажешь, не поверят, — угрюмо размышлял он, — преступник, в нарушение всех инструкций вооруженный ножом, бродит как ему вздумается. Сейчас, например, разделывает зайца… А опер сидит и не может ничего сделать. Что мне, по рукам его вязать? — Он достал сигарету и прикурил от свечи. — Да еще тип какой-то крутится поблизости. Что ему тут нужно? Почему стрелял? Интерес у него, конечно, к этому месту есть. Или к нам? Хотя кто мог знать, что мы сюда приедем? Никто! Случайность… А вот случайно ли он обнаружил карабин Ефрема!»
В дверях возник Ефрем Пантелеевич с ведром в руках. Разделанная тушка зайца была залита водой из чайника, и ведро оказалось на печи. Таежник протянул опустевший чайник дремавшему Семену: «Сходи за водицей…» Тот, что-то бормоча под нос, поплелся на улицу.
Ефрем Пантелеевич огладил ладонью рыжеватую с сединой бороду и присел к огню. Он молчал. Не нарушал тишины и Шепелев, погруженный в свои мысли.
Время от времени казалось, что кто-то ходит на чердаке, стучит в древние обомшелые стены, чем-то шуршит.
— Ты про Дунькин пуп слыхал? — спросил Ефрем Пантелеевич.
Шепелев повернулся к таежнику. Его лицо, освещенное всполохами, огня, отливало медью, какой-то страшной диковатостью.
— Нет.
— Старая история, — начал он рассказ. — Давно это было, когда здесь лихие людишки золотом баловались. Этот перевал, — он неопределенно кивнул в сторону гор, — был единственной тропой на ту сторону.
Таперича уж ее нет. Перед войной, говорят, еще знали ее, а потом заросла, затерялась. Раньше бойкое место было… всякий люд тут водился — артельно золото мыли и одиночно. Хунхузы с той стороны приходили — женьшень торговали, а кто и разбойничал…
Тогда и появилась эта Дунька. Лихая бабенка была, с самим Кушнаревым дружбу водила.
— Это купец знаменитый?
— Он самый. Все пароходы по Лене и Вилюю его были, да, почитай, в каждой улусе его людишки торговлей пробавлялись. Больших возможностей купчина был. Миллионами ворочал! — Увлекшись рассказом, Ефрем Пантелеевич размахивал руками. — Так появилась эта самая Дунька. Откуда появилась, таперича сказать трудно — не знает уж никто. Молодая ли, старая, тоже… На самом бойком месте свой шинок поставила, на золотой тропе… — Он широким жестом обвел стены. — С тех пор и стоит. Куда пропала потом, тоже никто не ведает. Году в двадцатом то было. Можа, в Китай ушла, можа, с атаманами.
Много их тогда в энтом месте крутилось… А людишки кушнаревские каждый раз, как по реке карбаза гнали, к ней заходили — песок забирали, товары оставляли. Как я сейчас понимаю, спиртное в основном да мануфактуру…
Выползет из тайги одичавший старателишка, так для него энто место словно рай. Водочка «Смирновская», капуста квашеная, грузди. А хочешь — и приятное женское общество!
— Это чего ж, — заинтересовался Шепелев, — и барышни у нее жили?
— Зачем барышни, — степенно возразил таежник, — она и сама в теле была. Дородная баба, сдобная.
Только на все у нее своя мерка была, антиресная. На водочку с капустой — размером с наперсток, не более. Отсыплет в него старателишка песочку желтенького — ешь, пей, гуляй… А ежели чего большего захочется, так и мерка совсем другая… Дунькин пуп!
Шепелев громко захохотал:
— Как это пуп?
— Граненый стакан песочка в него входил — во как! — усмехнулся таежник. — Приползет мужик изголо давшийся из тайги, выпьет на наперсток водочки, и остальное, почитай, все у Дуньки оставлял. Не всяк на следующий день такой удар судьбины выдержи вал. Бывалыча, тут, на сопках, и закапывали, а какой назад на ручей шел… Гиблое здесь место было! Вот и родилась тогда легенда о Дунькином кладе — мол, вернуться собиралась, схоронила богатство…
— Ерунда все это, — авторитетно возразил Шепелев. — Фольклор.
— Можа, и так, токма до самой войны тут землю колупали. Вишь, печь порушили, а ничего не нашли.
— Ну а ты как считаешь, Ефрем Пантелеевич?
— А я не считаю. С малолетства здесь кручусь, за «счастливчиками» наблюдая… Дыма без огня не быват!
— Да ну тебя! — зашелся вдруг в громком смехе Шепелев. — Нам еще кладов не хватало! Почти семь десятков минуло, а ты бабушкины сказки вспоминаешь…
— Сказки, говоришь? — поднялся с полушубка, взял свечу. — А ну-ка выйдем.
Шепелев изумленно поднялся вслед. Они спустились под лестницу. Ефрем Пантелеевич отодвинул в сторону пук пожухлой испревшей соломы и, что-то нашарив, открыл люк. Из подполья пахнуло стужей вечной мерзлоты и плесенью.
— Спускайся.
Шепелев замялся.
Таежник усмехнулся и, ступив на невидимую лестницу, шагнул вниз. Где-то внизу мелькал свет огарка свечи. Шепелева поразили обросшие густым инеем стены. Длинные плоские пластины срослись в какое-то фантастическое кружево, искрились и переливались всеми цветами радуги, превращая невзрачную яму в сказочную пещеру. Снизу послышался стук досок, шорох, раздалось натужное кряхтение.
К ногам Шепелева бухнулся сверток. Замороженная грязная тряпка скрывала что-то звякающее.
— Пошли наверх, — скомандовал Ефрем Пантелеевич, подбирая сверток. Его одежда, усыпанная крошками инея, поблескивала в полумраке.
В комнатке-келье Леверьев разливал в кружки чай. Рядом со столом на полу стояло ведро с мясом, а на чурбаке, на расстеленной газете лежал порезанный крупными кусками мороженый хлеб. На краешке стола — шепелевские бутерброды с сыром.
Старик отставил в сторону кружки и поставил огарок. Развернул на колене тряпицу, достал из нее жестяную коробочку, вытер рукавом и положил на стол.
— На тебе подарок из ледника. Винторез отдашь да и поможешь в деле выкрутиться. — Он испытующе посмотрел из-под насупленных бровей на оперативника. — И этому, — махнул на Семена, — отделишь долю, чтоб молчал…
Шепелев взял в руки жестянку. Сквозь потертость лака, легкую изморозь на крышке читалось малознакомое слово — «Монпансье». Он отбросил крышечку. В тусклом свете огарка таинственно светились золотые монеты с царским профилем.
Шепелев вытянул из-под хлеба кусок газеты и молча начал пересчитывать монеты. Семен, замерев с чайником в руке, с удивлением таращился на стол. Потом, полуоткрыв рот, посмотрел поочередно на таежника и на Шепелева. В его глазах плясали золотые искорки.
— Восемьдесят семь червонцев, — сказал Ефрем Пантелеевич. — С тридцать второго года лежат. Сколь было, когда нашел, столь и осталось. Можешь не считать.
— А чего ж не потратил? — жарким шепотом спросил Семен.
— Как так потратить? Они ж не мои…
— Точно, восемьдесят семь! — подвел итог Шепелев. Он достал из полевой сумки лист бумаги. — Ты, Семен, понятым будешь. Оформим как добровольную выдачу. Не будем усугублять жизнь Ефрема Пантелеевича взяткой…
Таежник степенно подошел к «буржуйке», положил полено в топку, сел к столу.
— Испытание мое ты выдержал! — с достоинством произнес он. — Не подкупилась власть. — Он посмотрел с прищуром на Семена. — Ты хоть единственный свидетель, подписывай все по правде, как
