Нины, ни душой, ни телом, ни разумом не отходил… Удержи его, мать честная Богородица, от белой, от черной, от рыжей, от черемной, от трех дорог, от дурного глаза, от плохого слова, от ночной думы… Приведи, мать Богородица, раба божьего к жене его, рабе божьей, дай им жизнь долгую без слова бранного, дай любовь крепкую без шишиги-разлучницы, дай детей горшок да внуков мешок… Да горшок семиведерный, да мешок без дна…
«Господи, куда столько?..» – было последнее, что я подумала. Огонек свечи погас, отяжелевшие веки опустились сами собой.
Я очнулась от резкого света, ударившего по глазам. В окно баньки светило солнце. Потушенная свеча чернела скрючившимся фитильком, шайки с водой не было. Анна Казимировна, уже одетая, сидела на полке напротив.
– Ой, сколько времени? – испуганно пробормотала я.
– Не беспокойся, проше пани, – улыбнулась старуха. – Полчаса не прошло, как мы вышли. Мужики твои и спохватиться не успели.
– Как вы это делаете? – одеваясь, спросила я.
– А вот так, – популярно объяснила Анна Казимировна. Усмехнулась углом губ, взяла шайку и исчезла с ней за дверью.
Ребята и в самом деле не заметили нашего исчезновения, вдохновенно копаясь в старом телевизоре. Задняя крышка «заслуженного пенсионера» была снята, на столе лежала сдернутая со стены афиша, а на ней высилась горка каких-то лампочек и болтиков. До меня донесся оживленный спор:
– Да, Васильич, дело говорю – контакты…
– Какие, на хрен, контакты – всю проводку надо менять.
– Я думаю, шестимиллиметровый подойдет. Ну-ка, подержи вот здесь.
– Блин!!! Раб божий! Гляди, куда суешь! Уйди, не доводи до греха!
– Ах вы, черти! – всплеснула руками Анна Казимировна. – Какого, я спрашиваю, лешего телевизор раскурочили? Так хоть раз в месяц известия показывал, а теперь? Кто его после вас собирать будет? А картину зачем сняли, чем мешала? А ну, геть отсюда!..
Старуха подскочила к столу, дала подзатыльник подвернувшемуся под руку Вовке, сгребла на стол винтики и лампочки и дернула на себя афишу.
– Да что ей сделается, картине вашей? – обиженно сказал Вовка. – Не порвали, не помяли… Специально сняли, чтоб не зацепить чем-нибудь, а вы – орать… Э, бабушка! Анна Казимировна, вы чего? Анна Каз…
Старуха вдруг схватилась за грудь. Пестрый лист афиши выпал у нее из рук и плавно опустился на пол, а саму Анну Казимировну в последний момент успел подхватить Миша.
– Бабушка, что с вами? – в один миг все мы сгрудились возле нее. Признаться, я на секунду подумала, что старушка повредилась умом. Анна Казимировна бормотала что-то бессвязное, путая русские и польские слова, и обеими руками махала на афишу, а на лице ее были изумление и ужас. Мы ничего не могли понять и бестолково суетились вокруг. Спас положение Бес.
– Да вашу мать, заткнитесь!!! – громоподобно рявкнул он, разом перекрыв наши охи и расспросы. Стало тихо. Яшка сел на кровать рядом с Анной Казимировной, рывком поднял с пола афишу и хрипло спросил:
– Что?
– Вот… он. – Дрожащий сморщенный палец ткнул в лицо Тони Моралеса.
Через пять минут мы напоминали воинское подразделение, поднятое по тревоге. Я, в шубе на одном плече и незастегнутых сапогах, металась по комнате в поисках своего платка. Вовка, ругаясь, шнуровал ботинки, Миша застегивал куртку. Бес, уже одетый, стоял у двери и подгонял нас сержантскими криками. Анна Казимировна сидела на кровати со скомканной афишей в руках и повторяла:
– Ах, старая дура, старая ведьма… Семь лет уж эта картина висит, мне и невдомек… Ванда привезла, повесила – и ладно. И внимания-то никогда не обращала и не смотрела по неделям на нее… Это ж он, он, испанец этот! Он тут у меня был! И топором он на меня замахнулся! Глаза шалые, как у пьяного… То-то ж я рожу эту цыганскую узнала! Еще бы не узнать, когда она на меня восьмой год со стены смотрит! У-у, пся крев, разбойничья душа…
– Тех, других, точно не знаете? – в десятый раз спросил Яшка.
– Да вот тебе крест! Я и его-то не вспомнила бы, кабы вы картину не сняли. Господи-и-и… Что же делать-то?
По лицу Беса было видно, что для него этого вопроса уже не существует. Он был готов сорваться с места и выходил из себя, глядя на наши черепашьи, по его темпам, сборы.
– Да быстрее вы, тюхи!.. – наконец заорал он. – Час вас дожидаться?! Щас один свалю!
– Не гони коней, хлопец, – остановила его немного пришедшая в себя Анна Казимировна. – Электричка московская только через два часа, чего на платформе зря мерзнуть? Сядь. Уймись. Ну вот так-то оно лучше. А коль не хочешь раздеваться – помоги мне дрова переложить. Вон там, у сараюшки.
Яшка исподлобья взглянул в лицо старухи. Поднялся, медленно вышел за дверь. Анна Казимировна накинула телогрейку, платок и вышла следом. Вовка бросился было вслед за братом, но Миша удержал его:
– Давай лучше телевизор соберем.
Вдвоем они взялись прилаживать на место крышку. Я сидела у окна, смотрела на белый двор, на подпертые жердинами кривые яблони, сарай с покосившейся крышей. У дверей сарая стоял Яшка; опустив голову, разглядывал корявое полено у себя под ногами. Анна Казимировна, стоя напротив, что-то спокойно и уверенно говорила ему. Бес не отвечал. И медленно отстранился, когда старуха погладила его по плечу.
На обратном пути мы сидели в вагоне втроем. Бес, сначала севший вместе с нами, вскоре вытащил сигареты и ушел в тамбур. Целый час мы озабоченно посматривали на него и друг на друга, но предпринимать что-либо не решались.
– Нинка, сходи за ним, – наконец не выдержал Вовка.
– Не пойду.
Я знала, что говорила. К Яшке, пребывающему в подобном настроении, не рискнула бы подойти даже Мама-шеф.
– Сходи. Ты баба, тебя он не треснет.
В последнем у меня не было ни малейшей уверенности, и Беса оставили в покое до самой Москвы. Разговаривать не хотелось. Глядя в окно на пролетающие мимо голые, заснеженные деревья, я думала о том, что мы узнали.
Наконец-то вырисовывалась более-менее отчетливая картина произошедшего. Меня ничуть не удивило то, что Ванда рассказала Тони о сокровище прабабки. Влюбленные женщины допускают и куда более серьезные глупости. Предприимчивый юноша прикинул, сколько он сможет выручить за семивековую икону староверческого письма, нашел среди своих дружков пару жуликов и провернул нехитрую, в общем-то, экспроприацию произведения искусства. Наверняка ему и в голову не могло прийти, что старуха узнает его. На следующий день в деревню приехала Ванда и, услышав про «цыганскую морду» и «бешеные глаза», сразу же все поняла. Впрочем, вычислить Тони можно было бы и без сбивчивых описаний старухи. Ванда никому не рассказывала об иконе, и знать о ней могли только Тони да еще Миша. Но последний не знал ни имени, ни адреса Анны Казимировны, в отношении его подруга проявила безупречную осторожность. В понедельник Ванда, как обычно, возвращается из деревни прямо на работу. Теперь нетрудно понять ее сомнамбулическое состояние. И объяснить внезапный нервный срыв, вызванный обычным, в общем-то, выступлением Шизофины. Это был последний раз, когда мы видели подругу. Куда она кинулась из инспекции? Домой? К Тони? К Барсу на квартиру за пистолетом? Что означала найденная нами записка? Почему она забрала все деньги из голубого конвертика? И что же нам делать теперь? Взглянув на стоящего в тамбуре Беса, я подумала о том, что лучше всего подключить к делу Осадчего и Петровку, 38. По крайней мере, они не дадут Бесу отправить Тони Моралеса на тот свет. Еще не хватало Яшке сесть в тюрьму из-за такой сволочи. Но как успеть позвонить Осадчему, если Бес прямо с вокзала помчится на квартиру к Тони? Господи, что делать?
Электричка уже миновала Солнцево. За окном замелькали новостройки. Яшка вернулся из тамбура, сел рядом со мной и насупился. Мы все старательно делали вид, что все в порядке.
В кармане у Беса запищал сотовый телефон. С минуту Яшка не шевелился, явно выжидая, что аппарат
